[Главная] [О нас] [Новости] [Игры] [Библиотека] [Связь] [Фотографии]

ТК "Золотые Леса"

Лотарингия: Юрочка: Карл дэ Отеро

День первый, дело было в Лотарингии
…Началось всё довольно обычно – как какие-то проблемы, так сразу вспоминают про военных, а так, чтоб просто навестить, поздравить с днем Лотарингской армии – этого от них не дождешься. А тут как раз случай подходящий – проблема на горизонте, да большая, из сопредельного государства. Англичане, значит, узнали когда, что у нас бардак один – семья герцога вырезана почти начисто, траур уже на два года вперед расписан, так и прислали посла своего денег требовать – а что там этих денег было, долг какой-то стародавний на четыре тысячи. По герцогству в свободном обороте вообще находилось около десяти тысяч, да и у церкви, небось, поболе того было. Ну является английский посол к герцогине, когда та рыдает над телом сына родного, и говорит: "Вы нам, значит, денег должны, вот и платите по счетам". Разумеется, ответ на наглость такую мог быть только один – взашей прогнать этого англичанина, чтоб в следующий раз хоть о приличиях помнил. Герцогиня так и сделала, и забыли все про случай этот. Нужны будут деньги – сами ещё раз прийдут, когда их принять смогут. Вот как все думали – да неправы были… Эти англичане не денег вовсе хотели, иначе выбрали бы более приличествующий момент для этого. Нет, им Лотарингия нужна была, земля наша родная, герцогство не то чтобы богатое, но и не бедное. Много кому мы нужны были, еще со времен сотворения мира. Ну а сейчас похуже будет, вот и вспомнили про военных…
Дело было так – поймали меня мастера, и говорят: "Вот, прежнего твоего персонажа убили, сам был виноват, на тебе новую роль – начальником гвардии будешь". Спрашивается, а что в этой роли такого хорошего, и зачем она вообще нужна, ведь можно подойти к мастеру и сказать – ты теперь не мастер, а до зубов вооруженный отряд стражников, и вы идёте со мной кого-нибудь грабить. Вот примерно так всё раньше и было. Ну мне мастер по экономике (который хороший) радостно так заявляет: "Так вас тут сейчас англичане захватят – много английских лучников уже границу перешло, и они гордо топают по дороге прямо в столицу Нанси – а ты их должен остановить"… Обрадовали, нечего сказать – столицу не уберегу, так или свои, или англичане прирежут, а коли спасу – так скажут, что любой бы справился. Но я же всё-таки люблю родное герцогство, вот и согласился. Узнал, что у меня лично около пятисот гвардейцев, а там еще остальные графы и бароны своих войск натащат. Если убедить их. А англичане скоро уже прийдут, через день, по-видимому. Так же мне стало известно, что армия у нас в порядке, денег не просит, и вообще, если хорошо играть, то и выиграть можно, но не факт.
Перед началом игры я рассказал всем, что я их новый Лотарингский военноначальник, можно просто – маршал. Вот так и повелось, что называли меня по-разному – и генералом, и генералиссимусом, а мастера потом дивились, ведь выпускали меня всего-лишь начальником гвардии Нанси… Но всё равно нашлись люди, пропустившие всё мимо ушей, и в самый ответственный момент спутавшие меня с моим прежним персонажем (не вовремя скончавшимся Филиппом, сыном скончавшегося ранее герцога Шарля). Но это было несколько позже, а пока народ ходил и пытался понять хоть что-то – потому что в конце прошлой игры представители церкви вышли вперед и объявили, что они вводят теологическое правление (значит, всех в монахи), и что граф Страсбургский (сокращенно Страсбур) теперь глава ордена рыцарей (рыцарей храма, наверное), и вроде тоже немного правит. Так что вполне понятно, что все ходили немного ошалелые, не понимая, чего можно ждать. А ждать надо было начала планомерного вторжения на нашу территорию. Вот и дождались…
…Люди во все стороны шарахнулись от вбегающего на территорию дворца мастера, и не мудрено – мастер без белой повязки, как-никак, существо не белое и пушистое (правда, в белой повязке оно тоже далеко не белое), а так оно ещё и при мече было. Правда, мастер был по экономике, а он пока вроде никого не убивал (по крайней мере не был замечен), но, как известно, береженного бог бережет, а с небереженным мастер такое сделать может… Вот никто и не захотел рисковать, и все начали незаметно отходить кто куда, в тайне надеясь, что пришли не за ними. Но у мастера, похоже, была конкретная жертва, к ней то он и направлялся – и был это никто иной, как Людовик, брат ныне покойного Шарля (в принципе, самый прямой наследник герцогской короны, но принципы у всех разные). Подбежав к Людовику, мастер, вместо того, чтобы привычным движением провести чем-нибудь острым и тяжелым по горлу жертвы, вместо этого произнес: "Герцог! Английские войска перешли границу! Они вторглись в баронство Сен-Дизье!". К этому времени и так все разговоры прекратились, но после последней фразы было бы слышно, как летит одинокая муха, заблудившаяся в переходах дворца. Но второй мастер (злобный), который должен был бы отыгрывать эту муху, почему-то куда-то пропал (а зря, всем бы спокойнее было). Мне стало грустно-грустно, что подошли не ко мне, а к Людовику (удивившемуся тому, что его назвали герцогом, даже больше других), и я подошел к этому мастеру и поинтересовался, почему же этот посланник не сказал этого мне в первую очередь? И лишь после того, как я высказал ещё парочку таких же нелестных фраз в адрес непонятливого гонца, я с ужасом понял, что, во-первых, ругать мастера иногда бывает вредно для здоровья, а, во-вторых, у меня есть реальный шанс схлопотать обвинение в государственной измене, раз я не признаю Людовика за герцога. Но, к счастью, мастер это понимал несколько иначе, и всё обошлось. И, вытряся немного больше информации из гонца, я заверил его, что всем будет гораздо лучше, если вся такая информация будет достигать сначала моих ушей (надо же мне было хоть как-то власть к рукам прибирать – так ведь я просто один из баронов!). Вернувшись в залу, я сообщил всем о том, что наша самая главная обязанность – защитить родное герцогство, и что я приложу все силы для этого, но нам понадобится вся помощь, поэтому по моему слову будет собран военный совет, а пока все свободны. Разумеется, я использовал гораздо более мягкие формулировки, а то многие бы обиделись. А так, подняв во всех боевой дух, я начал думать, что же делать дальше.
А все, тем временем, увлеченно обсуждали сложившуюся обстановку. Но, как оказалось, была еще одна тема, внимание на которой заострил мастер – а именно мастерский персонаж, какой-то шевалье. Но орал он так, как будто был самим королём Франции, или даже громче. И орал он не просто на всех подряд, а на Страсбура, прислонившегося к колонне (явно чтобы не упасть от мастерского крика). И из мастерского шевалье, как из рога изобилия, сыпались такие изощрённые обвинения, что Доренко уже давно бы подал в отставку, услышав их. Наименьшее, в чём обвинялся Страсбур – это захват власти, наибольшее – то, что он ставленник англичан. А весь шум-то был из-за того, что войска графа почему-то ещё раньше снялись со своих мест и пошли к границе Нанси. Все вокруг молчали и слушали изрыгающийся каскад обвинений, пытаясь понять, что же будет раньше – мастер убьёт Страсбура или охрипнет. Но граф попытался-таки отвертеться – говорил, но тихо-тихо, что он, мол, предвидел нападение англичан, вот и решил их упредить. Но разве мастера не-по-экономике можно уговорить – он даже крика не понимает (я на него сам кричал, знаю). В конце концов мастер сказал что-то типа "я вас предупредил", и смылся (он мог бы и остаться – всё равно никто даже бы и не попытался его остановить или арестовать). Бардак – подумали все и вернулись к своим делам. А тут как раз прибыл ещё один гонец с более точными известиями, но свой update он почему-то снова передал Людовику, снова обозвав того герцогом. Я опять был возмущён до глубины души, и пошёл выяснять, как же так, почему снова не ко мне первому? В ответ я получил достаточно оригинальную фразу, что меня искали и не нашли, где же это я прятался. После тщетных попыток осмыслить услышанное, я получил последние вести с фронта – оказывается, английские лучники, в количестве 400-800 человек, победным маршем прошагали по Сен-Дизье, и к ним присоединилось всё Сен-Дизьеровское воинство – сто пехотинцев, двадцать всадников. А сам барон Сен-Дизье то ли убит, то ли предатель. Я понял, что любые разговоры о предателях плохо скажутся на морали нашего войска, и потом активно убеждал всех, что его просто убили, а эта его гвардия – уроды каких свет невидывал. Да, самое главное, гонец подтвердил, что англичане, не снижая темпа, идут вперед к границе графства Нанси… Вот теперь настало самое время созвать военный совет.
И вот все созванные на военный совет сгрудились вокруг карты. Я, после традиционной речи о патриотизме и доблести, обрисовал наше положение и сообщил, что я хотел бы видеть их войска, идущие к столице Нанси для решительного отпора англичанам. Разумеется, верные сыны отечества, которым ничто не угрожало, а именно Страсбур (его войска итак уже шли к Нанси), Эпиналь и Милюз согласились с предложенным планом. А вот ещё двое – Эдмон Тиунвиль (который тоже был братом покойного герцога, но младшим) и Антуан, представитель семьи Метцов, высказались против. Их земли, сказали они, слишком близко от Сен-Дизье, чтобы они рисковали выводом своих войск. Ну и как можно было бы с такими людьми, кто о безопасности Лотарингии не думает вообще, вести войну? Стало очевидно, что если они всё-таки не согласятся, то можно распрощаться с Лотарингией и с победой. Вот и пришлось их убеждать, используя прекрасный приём товарища Гусинского (да-да, того самого, к игре он никакого отношения не имел) о свободе слова, то есть выставлять их действия, как результат мыслей о захвате власти, и как подрывающие безопасность всей Лотарингии. Они оказались в не слишком удобной ситуации, но дальнейшее давление было уже излишним – в любую минуту кто-то из них мог сказать: "А вы тут, собственно, кто такой? Своими войсками командую я сам, куда захочу, туда и поставлю!". Именно поэтому я и делал вид, что не заставляю их, а просто хочу, чтобы они сами поняли эту необходимость. Дальше уже пришлось использовать аргументы типа того, что войска просто необходимо собрать вместе, так как это продиктовано жизненной необходимостью, тем более что им нужна именно столица, а тот гарнизон, что вы оставите на защиту собственного замка сможет удерживать его, пока осаду мы не снимем… Эдмон Тиунвиль оказался более разумным – отдал приказ сразу же, но продолжал спорить о его целесообразности. Наконец, Антуан Метц, под давлением возмущенной общественности, увидевшей в этом (наконец-то) их собственные бесчестные помыслы, сдался и сказал, что выезжает к войскам и ведёт их сюда, надеясь, что по дороге его остановят, и скажут вести их обратно. Потом мэтр Габриэль начал предлагать что-то про сбор лекарей со всех городов и весей, и я с радостью передал ему часть своих полномочий (и когда же они у меня появиться успели?) для организации этого дела. Пока всё получалось довольно здорово – мне действительно передали власть, никто не был против, и я ещё заполучил на свою сторону всеми уважаемого мэтра – а это совсем не мало. Вот и наступило временное затишье во дворце.
А как раз совсем недавно подошел ко мне представитель французской инквизиции (в дальнейшем – французский инквизитор или французский представитель, к сожалению, из-за не слишком произносимой фамилии я её просто не запомнил, надеюсь, представитель на меня не в обиде – он очень хорошо играл, надеюсь, к концу его имя я всё-таки вспомню). Когда точно это произошло, я затрудняюсь ответить – слишком много событий было. Он передал мне письмо, я его читаю, натыкаюсь на имя человека, кому оно адресовано, и удивлённо спрашиваю, а причем здесь, собственно я? В ответ слышу гениальную по своей сути фразу – это, оказывается, меня так зовут, так как я не придумал себе имя, то французский представитель решил сам сотворить что-нибудь по своему вкусу. А само письмо было такое:
"Мы, милостью божей король Франции Карл VI, обращаемся к главнокомандующему войсками герцогства Лотарингского и подчиненных земель, Карлу де Отеро [ко мне, то бишь – прим. Карла де Отеро], представляющему, по нашему разумению, реальную власть в герцогстве.
Осведомлённые от нашего представителя по церковным делам монаха монастыря Сен-Дени брата Ренара…"
Вот оказывается, как его звали! Уважаемый брат Ренар, примите мои глубочайшие извинения! Ну так вот, в этом письме предлагалась помощь французских войск в обмен на переход Лотарингии под сюзеренитет французской короны, с тем, что Франция оставляет у власти "правящую ныне династию". Вот о чём было это письмо. Но получил я его всё-таки до военного совета (или во во время совета, не помню). Но тогда я не смог прочитать его дальше первого абзаца, во-первых, потому, что я кому-то был вечно нужен, а во-вторых, потому, что я просто ничего не понял! Я честно прочитал начало раза три, но смысл до меня просто не дошел! А потом был совет, уже не до письма было. Затем, уже держа письмо в руке, пытаясь в который раз врубиться в эти строки, я заговорил с Эдмоном опять по поводу того, что хотя его войска уже идут к столице, но он всё-таки против. Я ему опять начал втолковывать про патриотизм, про важность столицы, про сбор войск в одном месте. А он вдруг взялся за письмо у меня в руках и спросил – можно? Я не сразу понял, чего он хотел, и я ведь прочитал к тому времени только первый абзац, поэтому даже как-то и особо не был против. Он берет письмо, уже хочет читать, и тут до меня, наконец, дошёл смысл первых строк – в них говорилось, что я представляю единственную реальную власть! И я понял, что это наверняка не понравилось бы Эдмону! И со словами: "Нет, я его всё-таки сначала сам прочитаю", взял письмо из рук опешившего графа. И только прочитав его до конца ровно три раза, я осознал смысл и также то, как мне повезло, что никто его не прочитал!
После этого я стал думать, как же мне повежливее отказать брату Ренару, и может ли быть так, что мы сами не справимся. Но мне очень польстила фраза о том, что я, по разумению короля Франции, представляю единственную реальную власть в герцогстве. И я вдруг с ужасом понял, что у меня есть шанс стать герцогом. А почему с ужасом – потому что я был уверен что (а) я не справлюсь и, что самое главное, (б) вряд ли будет хорошо, если Лотарингия перейдёт под власть Франции, пусть уж лучше будет нейтральной. Но из тяжких раздумий меня вывели громкие крики – где-то назревала очередная ссора. И это оказалась правдой – действительно ссора назревала, и прямо рядом со мной, точнее, меня пытались втянуть в неё – Страсбур с архиепископом Мишелем хотели со мной поговорить. Я сразу понял, в чём именно дело – Страсбур уже давно с разной долей успеха пытался запинать Эпиналя-старшего (завладеть частью его земли, кажется, да и друг друга они не любили). Но из всех ссор в нашем герцогстве именно эта не нравилась мне больше всех – просто потому, что Страсбур был хорошим человеком, а Эпиналь-старший – тихим и добрым. И мне было больно смотреть, как они грызутся друг с другом. Тем более, что я до этого уже неоднократно заявлял о том, что ради будущего Лотарингии надо отложить все ссоры до конца вторжения. И вот теперь меня хотят втянуть в конфликт на стороне Страсбура! А оно мне надо? Поэтому я согласился с тем, что они мне рассказали (у них какие-то были компрометирующие бумаги, и не мудрено – Страсбур же открыл подпольную фабрику по производству компромата), но сказал, что надо сейчас поговорить с Эпиналем и всё ему рассказать. И мы послали за Эпиналем (кажется, пришли оба – старший и младший). И тогда, собравшись всем составом в какой-то прицерковной комнате, я сообщил Эпиналю (а это было красиво), что эти господа имеют к нему претензии, но что я не хочу и, главное, не стану в них разбираться. Потому как над всей Лотарингией нависла такая угроза, что все ссоры должны быть отложены на потом. И что в свете данной ситуации мне предлагается логичным только один выход – чтобы Эпиналь-старший согласился (добровольно) на домашний арест в своём замке. Власть же над войсками пусть передаст хоть сыну. Все помолчали, потом поговорили, потом согласились, что действительно, так лучше сделать, а потом уже спокойно во всём разобраться. Да, этой сценой я горжусь по праву – все остались живы-здоровы, и их ссора перенеслась в светлое будущее (на самом деле оно было не светлым, а тёмным, скорее, чёрным).
После этого Страсбур предупредил меня о том, что все Эпинали (и Эпиналь-младший) продались французам и что надо что-то делать. Я горячо поблагодарил его за информацию и сказал, что обязательно что-нибудь сделаю. Но чтобы он больше об этом никому не говорил, не вносил смущение в ряды наши. И, кстати, этим он мне подал прекрасную идею – граф Тиунвиль же на меня был сердит за то письмо и, верно, думал, что я против него что-то замышляю. Тем более мне всё-таки хотелось, чтобы он действительно понял, что его войска нужнее в столице. Я отловил Эдмона и по секрету сообщил ему, что на его войска возлагается очень важная миссия, – ведь Эпиналь с воинами может перейти на сторону врага, хоть это и маловероятно. Поэтому, если бы войска Тиунвиля всё время находились рядом с войсками Эпиналя, то этим Эдмон сильно помог бы святому делу всей Лотарингии. Возложив на него эту миссию, я оставил Эдмона наедине с его мыслями. И вернулся к обдумыванию предложения Ренара. И как ни странно, я изменил своё отношение к этой идее! После того, как я воочию убедился, какие злые и вредные интриги плетутся во дворце, и что будет, когда всем придётся делить власть, мне стало ясно, что это будет конец всего того, что мне дорого. И я решил – соглашусь на условия Карла VI, а там, кто знает, может, и не потребуется переходить под его сюзеренитет. И пошёл говорить с Ренаром.
Найдя брата Ренара тихо сидящем в уголке, я напомнил ему о письме и поинтересовался, какова численность французских войск? Брат Ренар заверил, что их хватит для уничтожения англичан. А как далеко они от границы? Ответ был – подойдут к Нанси вместе с англичанами. Это было всё, что мне надо было выяснить. Теперь уже можно было переходить к главному разговору. Кстати, вот небольшое пояснение по этой теме: я, как начальник гвардии, служил при отце герцога Шарля, а потом и при самом Шарле (недолго). Соответственно, если говорить про "правящую ныне династию", как было сказано в письме, то положение уникальное – я, вроде бы, не имею никаких обязательств перед Людовиком и Эдмоном! Но я, разумеется, об этом не думал – я вообще плохо разбираюсь в таких вопросах, но, полагаю, именно это и пронеслось в голове брата Ренара, когда я сообщил ему, что согласен, но при условии, что герцогом сделают меня, и мой род далее будет править во всей Лотарингии! У меня уже была продумана дикая возможность, что французы нам помогают, а мы им отвечаем, что ни о чём не договаривались (но это нужно было бы ещё обдумать, привязать к конкретным условиям, и ведь вообще могло и не получиться). Но главное, при любом раскладе, я видел только реальное улучшение дел в нашей стране. Так и сообщил Ренару, что я делаю это для народа Лотарингии.
И мы с ним стали долго спорить, гуляя в одиночестве по переходам дворца, и я убеждал его, что это было бы лучше всего, а он пытался найти в этом какую-то особую мою корысть, но, видимо, постепенно приходил к тем выводам, о которых я уже сказал – что в Лотарингии сейчас уникальная ситуация с властью, ведь, если говорить о Людовике, то лишь часть народа (а именно мастерские гонцы) называет его герцогом, а самому Людовику это даже как-то и не надо, его это только смущает. Тем более, как-то странно передавать мне такое письмо – не в моей же компетенции решать вопросы сюзеренитета (хоть я и вёл себя как облечённый властью в тяжёлую для страны минуту). Действительно, странно – ведь, подойди Ренар к Людовику или Тиунвилю, чем могли бы они помочь ему – а могли, кстати! Сделали бы то же самое, что и я – и всё было бы по-другому. Но всё могло бы тоже повернуться по-другому, если бы мы выиграли ту битву при Нанси (вернее, если бы я её не проиграл). Поэтому, чего уж там говорить о возможных действиях – всё было, как было, и неплохо было!
Вот нечто похожее творилось у Ренара в мыслях – ему, кроме того, чтобы осознать обстановку, необходимо было ещё придумать новый план, сообразно с моим предложением. Вот мы и сворачивали из одного зала в другой, кружа и петляя по дворцу, вдали от всех остальных. И когда снова открылся нашим взорам тронный зал, когда переступили мы его порог, то, привыкнув к яркому свету множества свечей, узрели ужасную картину, к сожалению, так быстро ставшую обыденной – разумеется, в центре лежал труп. Труп Людовика, даже чуть-чуть герцога. С перерезанной шеей – как неэстетично, но как практично! Сразу видно работу злобного мастера не-по-экономике, качественно прирезавшего очередную жертву своего мастерского произвола (ну скажите мне, разве это не произвол – ходить и тыкать во всех острым мечом, можно же просто сказать, что кто-то кого-то где-то убил, и ни крови, ни насилия!). А сам мастер рядышком лежит – тоже с отрезанным чем-то (без головы, кажется). И народ полукругом – смотрит, обсуждает, разве что пальцами не тыкает. Ну и лекарь, уже в который раз объясняющий непонимающей толпе, что смерть – она не лечится. Вот поистине бессмертная картина - "Труп на игре", достойная того, чтобы быть увековеченной не только в литературе. Хотя, судя по стараниям всех ролевиков на всех игрушках, помогать такому увековечиванию не придется – смысла нет. Из слухов сразу восстанавливается (вполне однозначно) ход событий – телохранитель Людовика вдруг, ни с того ни с сего, выхватывает меч, тыкает хозяина в шею, и затем делает себе харакири (тоже по шее). А ведь наш почти уже новый герцог на эту игру в кольчуге пришёл, думал, теперь в безопасности. Но мастера могут убить игрока и на расстоянии, и никакая броня не спасёт – или кирпичом, или через уши (приём особо извращенных мастеров). Ну а народ просто стоит, толкается и дивится на убиенного телохранителя, гадая, а чего это он вдруг такое устроил – может он фанатик (хотя аллах акбар не кричал), или может просто крыша поехала (почему-то именно эта теория и нашла очень много приверженцев).
А меня эта сцена вообще прервала на середине разговора – я ей поэтому и не обрадовался, разозлился только. Как можно в таком бардаке жить и работать спокойно, когда все чуть ли не на ушах стоят, друг другу глотки рвут, компромат строчат. И только и знают, что ругаются, ругаются, ругаются. А у нас враг в стране, надо оборону держать, всем вместе встать на защиту родины – но куда там! С такими защитниками Лотарингия совсем скоро будет лежать в руинах, и дым от горящих деревень закроет солнце, и день сделается ночью, а ночь – вечной тьмою, и везде – везде, куда ни кинешь взгляд – везде копошатся английские захватчики, да что там, уже не захватчики, а полноправные повелители поверженного герцогства. И не будет никому ни спасения, ни прощения, и мне уже ничего не останется делать на свете этом. Значит, надо прямо сейчас, немедленно, что-то сделать, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно потраченные минуты. Но – будет. Всегда так было, всегда я чего-то не успевал, всегда чего-то делал не так, или не делал вообще, а потом смотрел, как рушится всё, что мне дорого – из-за меня, только из-за меня. Пиренейки мало, мало ещё и прежней роли, чтобы понять, что сомнения, мучительные раздумья – самые гибельные, и что у меня всегда так, и будет так – пока не буду действовать смело и решительно, но буду ли? Пока не научился я действовать смело, а назвать вещи своими именами слишком тяжело … И вот снова то же самое, но может быть, на этот раз повезёт? Может быть, ещё не поздно что-то изменить, вдруг всё образуется само собой? Вдруг… Но надо, наконец, что-нибудь сказать, хватит раздумывать, хоть это и страшно – начать говорить в такой обстановке.
И я сказал им: "Господа! То, что произошло – просто ужасно, так дальше продолжаться не может. У нас в Лотарингии враг, и мы должны его остановить во что бы то ни стало – но не в такой обстановке. Я прикажу удвоить охрану во дворце, но такого просто не должно быть, надо отложить все интриги и ссоры до полного изгнания англичан. Вскоре будет созван еще один военный совет, на котором я передам вам очень важное известие". С этими словами я, развернувшись, покинул это скорбное место вместе с братом Ренаром. И вновь старый, замшелый камень дворца стелился у нас под ногами, вновь бесчисленные арки и гулкие своды нависали сверху, и темнота, давно облюбовавшая себе места, никогда не видевшие дневного света, смотрела на двух людей, ступивших в её владения. Сколько здесь произошло убийств, сколько крови впитал в себя этот мрачный замок? Нет числа этим событиям, и мы только множим их. Но разве можно что-нибудь изменить – но можно хотя бы попытаться. И, вернувшись к отложенному разговору, я сказал: "Вы видите, что здесь творится? Вот поэтому я и вижу единственно верное решение – стать герцогом самому. И тогда не будет такого бардака. А если коронуют Тиунвиля (по праву наследования), то начнется снова то же самое". И вот брат Ренар уже почти согласился, и мы стали обсуждать гарантии, возможности, методы перемены власти. И снова вышли в тронный зал, и всё спокойно было на этот раз, никаких новых трупов (или их очень искусно спрятали под скамьями), вроде бы даже все целы.
И Эдмон Тиунвиль возвышался над всеми, оглядываясь вокруг. Но завидев нас, он явно чего-то не то подумал (а меня уже давно интересовал вопрос, что же думают люди о нашем бесконечно долгом разговоре с посланником французской инквизиции), и направился к нам. Мы же, увидев, что всё в порядке, приготовились снова покинуть это самое неуютное место во дворце, но тут нас нагнал Тиунвиль и пристроился рядом. Разговор само собой, стих. Через минуту я сказал Эдмону: "Совсем скоро я соберу еще один военный совет, на котором я передам очень интересное известие". Мы прошли в молчании еще немного, но Эдмон явно чего-то хотел. Пришлось у него спросить прямо: "Вы что-то хотели?". Получив в ответ фразу: "Нет-нет, ничего", я действительно надолго задумался, реально ли то, что сейчас происходит, или это уже бред на игре. Но потом пришел к выводу, что пока я сам не начну бредить, для меня всё будет в порядке. Но наше молчание красноречиво говорило о многом, слишком о многом. Оно могло поведать такие страшные и коварные планы, что я уже начал бояться того, что придумает Тиунвиль. И я, обращаясь к брату Ренару, сказал: "Ну, вернемся к нашему разговору". Эдмон шел рядом. Я повторил: "Всё-таки, вернемся к нашему разговору". Эдмон не отставал. И я повторил снова: "Так на чем мы там остановились?". После пары подобных высказываний, я осознал, как некрасиво это выглядит, и что может думать несчастный Тиунвиль, раз он, не боясь наших интриг и заговоров, бесстрашно пытается узнать хоть что-то. Но и его поведение выглядело очень неприличным, но не мог же я ему сказать об этом прямо, хотя хотел. Но тут мне в голову пришла гениальная мысль, и я, повернувшись к брату Ренару, изрёк, светясь от счастья: "По поводу нашего разговора, вы не закончили. Мы обсуждали состояние дел в французской церкви". Но инквизитор не понял моего хитрого плана, и спросил: "А мы что, об этом говорили?". Я ему: "Конечно, об этом – вы разве не помните? Так как у вас там с церковью?". Но Ренар был уже немного перегружен информацией, поэтому не понял и во второй раз, сказав только: "Какой еще церковью?". "Как какой, французской, разумеется, мы же об этом только что говорили, и не закончили, правда ведь?". Но брат Ренар уже ничего не соображал, и снова ничего не понял. Мне уже стало смешно. И я говорю прямо, смотря ему в глаза, в добрые, честные глаза посланника инквизиции: "Мы говорили о состоянии дел во французской церкви. Повтори!". И уже совершенно ошалевший посланник жалобно произнес: "Ну как же так, мы не об этом же говорили!". Но в этот момент до Эдмона чего-то дошло, например, что мы его собрались зарезать, или что мы скоро возьмем власть, или что мы ему просто ничего уже не скажем, или что его поведение тоже выглядит подозрительно и некрасиво. Он развернулся и покинул нас. И вот, наконец, я смог произнести то, что дано хотел: "А вот теперь вернемся к нашему плану". Брат Ренар, похоже, так до сих пор и не понял, из чего я нас выпутал.
И вот, в не знаю каком по счету зале дворца, как всегда, пустынном и мрачном, Ренар, наконец, дал свое окончательное согласие, но выдвинул условие: чтобы всё было красиво, Эдмон должен подписать отречение. Я принялся заверять посланника инквизиции, что Эдмон только рад будет это сделать, что будет война, подойдут французы, я скажу Тиунвилю, что ему может быть очень плохо, и он сам и напишет это отречение. Тем более, что он никогда особо и не хотел стать герцогом. Затем я ему дал слово, что Лотарингия действительно перейдет под сюзеренат Франции ради блага её народа. Но мы не успели прийти к окончательному решению, потому что в тронном зале снова начинался бардак. Ввалившись туда со словами "Хтё здесь?", мы обнаружили еще два свежих трупа, еще не успевших остыть. И, о горе – одним из убитых был архиепископ Мишель. Его не спас даже собственный крест из ценных пород дерева. А рядом с ним, с аккуратненько покромсанным телом, лежала наша ведьма, Габриелла, сжимая в руках стальной клинок. Какая неожиданная встреча! И с окровавленным мечом рядом стояла Катрин, послушница Мишеля (бывшая послушница Мишеля). Нас, разумеется, сразу ввели в курс дела. Моя собственная версия случившегося оказалась неправильной (я-то думал, что послушница, не вытерпев истязаний, порешила архиепископа, и что Габриелла сама себя порезала за компанию). Вот как было дело: архиепископ повел Габриеллу на костер, та его зарезала, и Катрин с мечом отомстила страшной мстёю. Просто и понятно. Но как же это меня всё уже достало! Не могут по нормальному разбираться! И я подошел к мастеру по-чему-бы-вы-думали? Правильно, по экономике. И сообщил ему (так, чтобы все слышали) что стража во дворце утроена, и что со мной теперь ходят пять моих самых верных людей, во избежание всего. И у меня уже не было сил смотреть на это безобразие, поэтому, вернувшись к разговору с Ренаром, я заметил, что наш союз – единственная возможность прекратить подобные ситуации.
И вот мы пошли заключать договор – писать письмо королю Франции Карлу VI. Но в тронном зале не написать такое письмо, а в остальном дворце неудобно. И мы решили пойти в церковь (в одно из прицерковных помещений), и там, спокойно и неторопливо, всё сделать. Вышли мы из тронного зала и быстрым шагом направились к храму. Но в одном из переходов нас ждал сюрприз – настоятельница женского монастыря сидела на холодном, сыром, каменном полу и сжимала в руках что-то тускло блестящее в неверном свете факелов. Завидев нас, она, не медля ни секунды, вонзила кинжал себе в шею и со сдавленным стоном упала. Всё, это уже было выше моих сил – докатились! Уже ничего святого в Лотарингии не осталось – теперь ещё и духовные лица кончают жизнь самоубийством! Как такое можно терпеть? Как вообще можно с таким народом страну защитить? Но я попытаюсь сделать всё правильно, наведу порядок! Но вот уже стали подходить другие люди, начала собираться толпа. Да, всякое можно увидеть у нас, но чтобы такое… И я понял, что сейчас начнётся разбирательство, будут выяснять, а кому это было надо, а вдруг это убийство, а потом все будут это долго обсуждать. Нет, такого счастья нам не надо. И я, взяв Ренара за руку, сказав ему: "У нас есть дела поважнее", направился к церкви. За спиной уже раздавались споры и причитания.
И вот, наконец, письмо было написано. Там было сказано, что французские войска оказывают всю необходимую помощь для того, чтобы сделать меня герцогом. При условии, что Эдмон отрекается, а Лотарингия переходит под сюзеренат Франции. Всё просто и понятно. Во имя господа нашего (Ренар написал – чтоб сжечь меня, если что не так) и блага народа Лотарингии (я добавил, чтобы совесть была чиста в любом случае – мне же виднее, что нужно нашему народу). Число, подпись. Письмо отправлено, приказ войскам сниматься с места дан. Вуаля, дамы и господа! Осталось только ждать.
И, уже под занавес, была отправлена к англичанам делегация послов, во главе с духовником бывшей герцогской семьи (из неё осталась только герцогиня, а жаль) и храбрым бароном (Фредериком, кажется). Я их сам напутствовал перед дорогой, заверил, что они герои и делают великое дело. Сказал им предлагать всё в пределах меры, но вот если получится удержать их обещаниями – тогда это будет даже очень хорошо. И, попрощавшись со всеми, доблестная делегация покинула стены великой столицы и исчезла в ночи. А над равниной уже слышались чистые звуки, далеко разносившиеся в притихшей тьме, – это пели рога собирающегося воинства нашей родной Лотарингии…

День второй, великая битва при Нанси
…Утро. Начало нового дня – новый день не бывает хорошим, когда враг уже на подступах к городу. Что принесет он нам: разрушенный Нанси, великую победу или незаконченное противостояние? Но я знаю, что мог бы он принести, не сумей я уговорить этих заносчивых и не слишком умных лордов, что войска надо собирать здесь. Правда, для этого пришлось постоянно говорить, что это только передовой отряд Англии, и, скорее всего, за ним последует полномасштабное вторжение. Я то знал, чем кончилось бы для нас такое вторжение, поэтому и был уверен, что это не так. Но как иначе можно с ними говорить – вежливые просьбы не для них, они решат, что сами гораздо сильнее, и начнут ставить свои условия… Их предложения – это то, что каждый сидит в своем замке, надеясь, что его обойдут стороной, что англичане пойдут предавать другие земли огню. И никто никак не хочет понять, что единственный наш шанс – разгромить врагов сразу, если же мы не одолеем их, собрав все наши войска, то и по-другому не получится. Но дело сделано – уже подошло много наших воинов, привели свои войска графы Тиунвиль, Метц, Страсбургский. Не хватает войск Эпиналя и Милюза, но они подойдут. Обязательно подойдут, либо для того, чтобы праздновать победу, либо для того, чтобы довершить начатое. Постараюсь потянуть время до их подхода, но англичане не дураки – надо драться теми силами, что есть. А за окном встает солнце, еще неяркое, еще не успевшее разогнать белую дымку, затопившую поля. Небо, чистое и высокое, нет ему дела до того, что произойдет внизу совсем скоро. Битва кончится, а небо останется, такое же чистое и голубое, прежнее. Но мы уже не будем прежними. Но это всё скоро, совсем скоро. А пока – утро, начало нового дня, дня великой битвы…
Войска у нас – около 1300 человек, из них 250 – всадники, хорошие, тяжеловооруженные рыцари. Против нас – 600 лучников и 120 бывших воинов барона Сен-Дизье, 20 из которых – всадники. Да, английские лучники и воины Сен-Дизье, которые привыкли разбойничать на дорогах. Но у нас – численное превосходство почти в два раза, и за нами – родная страна. Мы выиграем, мы не можем не выиграть. Войска сорвутся с места, всадники прорвут строй врагов, за ними добежит пехота, и англичане будут поверженны – ну чем не плохой план! Но есть ещё один, невероятный, но вдруг, кто знает, может быть, он сработает? Когда англичане увидят такую массу войск, как у нас, они остановятся, и тут мы вышлем к ним парламентера с предложением выплатить всё-таки эти деньги, но их ведь надо ещё собрать… Англичане подождут, а тем временем уже и французы дойдут до Нанси, и англичанам совсем расхочется драться. Потом можно взять власть, опираясь на французские войска, и вместо того, чтобы переводить Лотарингию под власть Карла VI, заручившись уже поддержкой английских лучников, объяснить французам, что они были глубоко неправы, предлагая свой сюзеренат. Слишком сложная идея, слишком трудновыполнимая, очень сильно зависит от разных мелочей, но, быть может, удастся. Ну даже если просто задержать англичан до прихода войск Эпиналя, то это уже поможет выиграть битву. Можно, конечно, отсидеться в городе – город им не взять, а французы успеют подойти, и тогда исход битвы будет заранее определён. Но для захвата власти нужен хороший перевес в воинах – поэтому лучше разбить англичан своими силами, потеряв часть войска, затем продержать военное положение подольше, ссылаясь на то, что это был лишь передовой отряд, а за ним будут и другие, и дождаться всё-таки обещанных братом Ренаром войск. Тогда численный перевес будет точно на моей стороне, но придётся распрощаться с Лотарингией как свободной страной. Но ради спокойствия страны, ради прекращения царящего в ней бардака на это можно пойти. А французы всё ещё далеко. А вот и начало игры, долгожданное начало – пора собирать ещё один военный совет.
Народ медленно собирается для военного совета, царит какое-то странное веселье, будто исход битвы уже предрешен в нашу пользу. Лишь Эдмон Тиунвиль, как всегда, какой-то грустный, и, видимо, он хочет чего-то сказать. Что же он про меня всё-таки думает, ведь после событий прошлого дня он вправе предполагать всё, что угодно. Похоже, он уже выбрал, в чём меня подозревать – уж если не в геноциде всего лотарингского народа, так уж точно в желании вырезать весь его род до третьего колена. Вот ещё одно новое лицо – фландрийский посол, послушаем и его тоже. Но у брата Ренара, стоящего подле меня, тоже, очевидно, какое-то важное сообщение. Похоже, сейчас снова начнется бардак (ну да он и не прекращался никогда). Ну что ж, понеслось…
Я объяснил собравшимся обстановку на начало игры, обрадовал всех, что англичане уже на границе графства Нанси, и скоро будут под стенами города. Затем кратко описал количество наших войск и уже хотел перейти к объявлению о безвозмездной помощи со стороны союзной Франции, как вдруг Эдмон всё-таки решился сообщить то, что давно лежало у него на душе, тайное желание, которое, наконец, вышло-таки наружу. И граф Тиунвиль, опираясь на двуручный меч, гордо произнёс: "Я хочу короноваться". Ну и как понимать этот бред? Явно с ним поговорили мастера и сообщили ему, что это его единственный шанс стать герцогом. Но мне то от этого не легче, как же он будет отрекаться от притязаний на герцогскую корону, если уже будет править Лотарингией? Тогда придётся действовать силовыми методами убеждения, а этого мне ой как не хочется. Значит, пусть не будет герцогом. Ну я и говорю: "У нас тут англичане уже почти в городе, а о таких вещах можно поговорить и в более подходящий момент, после отражения нападения". Никто, кроме Тиунвиля, не против, да и сам Тиунвиль, вроде, тоже не слишком хочет спорить, и военный совет продолжается. Я объявляю, что дружественная французская нация, понимая наши проблемы, решила оказать нам военную помощь просто потому, что ей тоже выгодно уничтожение этого отряда англичан, и что они правда-правда ничего не требуют взамен, и что уважаемый представитель французской инквизиции это всё может подтвердить. Ну что этот представитель и делает. Потом мы заслушиваем представителя фландрийского народа (знать бы нам, кто это был на самом деле), который тоже нам сочувствует и предлагает своё воинство для поддержки. Все радуются, ликуют, предлагают объединиться с Фландрией в одну общую республику и жить вместе. Я сердечно благодарю посла за то, что в такой трудный час, когда над всеми нами нависла угроза полного уничтожения, есть благородные люди, которые предлагают свою помощь, обещаю, что Лотарингия никогда не забудет этого, и что вместе мы одолеем нашего общего врага. Фландрийский посол тоже в долгу не остаётся, и заверяет нас в своей готовности сделать всё для полной победы. После такого каждый чувствует прилив энергии и патриотизма, и все готовы сами сражаться до последней капли крови. Я клянусь, что сам выйду с мечом на врага и не успокоюсь, пока последняя английская собака не покинет нашу страну. Все лица светятся от переполняющего людей счастья, фландрийский посол тоже рад поуши (эк его угораздило с нами радоваться), я еще ни разу не видел подобного единения ни на одной игре. Это был просто прекрасный момент, и, я полагаю, все участвовавшие могут это подтвердить. Кажется, победа уже рядом – только протяни руку и возьми. Но на самом деле до неё было как до звезды (то есть и не надейтесь). Я смотрю на людей и радуюсь, что я смог так всех обьединить перед лицом общей угрозы (жаль, что мне больше не доверят ничего подобного). Могу с уверенностью сказать, что ради одной этой сцены стоило начинать игру. Но миг всеобщего счастья длился недолго. И виноват был в этом Тиунвиль.
"Я всё-таки хочу короноваться!", - обиженным голосом заявил Эдмон, опираясь на двуручный меч (внушительное зрелище). Но после того духовного единения, которое почувствовал каждый, на него могли только косо посмотреть или сказать что-нибудь обидное. И ему опять доходчиво объяснили, что в стране итак бардак, а так вообще полный будет, если каждый захочет до власти дорваться. Бедный Эдмон! Заявлять всем и каждому, с периодичностью раз в пять минут, что он хочет короноваться и встречать такое искреннее непонимание! И всё это после того, как мастера пообещали ему (судя по его поведению), что он точно будет герцогом, если только громко заявит об этом! А тут еще создаётся впечатление, что он хочет внести в страну разлад! Тем более, что рядом стоит Страсбур, который тоже не против того, чтобы стать герцогом, и улыбается! Я бы на месте Эдмона сразу бы удавился от такого. Но граф Тиунвиль – стойкий человек. На весь свет обидится, но своего добьется. И руки на себя точно не наложит (хотя всем было бы только лучше, потому что тогда не было бы такого мастерского произвола на последнем дне игры, хотя может я и не прав). В общем, все вернулись к обсуждению грядущей битвы, которая уже не за горами (в нашем случае не за полями, хотя в дальнейшем выяснилось, что она всё-таки за рекой). Но, выяснилось, что брат Ренар, человек, которого я считал прекрасно понимающим ситуацию, вдруг решил выяснить свои мелкоцерковные проблемы (это мне так показалось, не мог же я знать, что епископ на самом деле еретик). Он достал и зачитал большую бумагу, на которой было чёрным по белому написано, что епископ Бернар обвиняется во всех смертных грехах, а именно, что он сжег судью без суда и следствия, и что он предал идеалы матушки нашей церкви. И что его надо сжечь или как минимум бросить в тюрьму, но потом всё равно сжечь. Затем Ренар заявляет, что он – представитель инквизиции и имеет бумагу, подтверждающую то, что предъявитель сего имеет право на всё. Да, он нам правда предъявил эту бумагу – у всех глаза на лоб полезли от таких полномочий! Народ долго потом сторонился Ренара, и не зря. Но потом воинствующий инквизитор (вышедший на тропу костров) заявил, что он уважает нашу страну, нашу церковь, и хочет, чтобы не было конфликта, чтобы мы тоже согласились и подписали его обвинение (телегу с полным приводом, трёхступенчатую). И протянул её мне, чтобы я её подписал.
Я быстро сообразил, что мне ссориться с Ренаром не стоит, и что потом всё равно можно будет отвертеться. И со словами: "Подпишу всё, что угодно, лишь бы не было ссор и раздоров, когда английские войска уже под стены подходят!", беру листок, подписываю и добавляю: "Но давайте перенесём это разбирательство на после битвы!". И внезапно понимаю, что в меня сейчас полетят шишки разной тяжести, и что я теперь – человек, которому не дорога наша собственная Лотарингская церковь! Но всё-таки я считаю, что бардака быть не должно, и пусть уж лучше меня казнят, но я сделаю всё, от меня зависящее, чтобы до начала войны все не перессорились. И говорю, что надо бы, чтобы епископ Бернар сам добровольно согласился уйти в монастырь до окончания войны, и пусть потом уже будет полноценное разбирательство. Народ, ещё ошалелый, уже начинает медленно собираться с мыслями, и уже слышатся гневные возгласы, что светский человек не имел права подписывать такую бумагу, и что зачем же это нам своего епископа жечь. А тем временем бывшая послушница Мишеля, Катрин, уже произносит первую порцию убийственных аргументов и обвинений в мой адрес. Мне становится неуютно, но я твердо стою на своём, говорю, что у брата Ренара есть все полномочия, и что я-то всего-навсего хочу, чтобы эту проблему отложили, чтобы к ней потом вернулись, и прошу Катрин лично поговорить с епископом и объяснить ему, что ради блага нашей страны ему следует самому уйти в монастырь. Или пускай она его сюда приведет, и я ему это сам объясню. Катрин соглашается и уходит, заявляя при этом, что она всё-таки против. А народ тем временем уже понимает мои доводы, и даже с ними соглашается. Все снова с неподдельным интересом изучают бумагу инквизитора, дивясь широте его полномочий. Я снова говорю, что это всё ради блага Лотарингии, и только. И мне уже верят и соглашаются, и уже никто не вспоминает, что я подписал-таки эту бумагу. Да, репутация у меня к этому времени уже была ничего себе.
И вот к нашей стайке народа, занимающейся всем понемножку, решающей проблемы государственной важности, самоотверженно жертвующей собой ради страны, подводят-таки епископа. Но епископ, в ответ на зачитанные обвинения и мое предложение провести пару приятных деньков в монастыре, почему-то сообщает, что он не согласен с обвинениями вообще, и что раз он епископ, так это тогда вообще попытка церковного переворота. И что он никуда не пойдет, а будет заниматься церковными проблемами, и что пусть все остальные сами выбирают себе монастырь по вкусу, кому особенно неймется. Потом разворачивается и уходит. Наш спор становится несколько более нервным. Я доказываю, что нам не нужен раскол в церкви, в то время как враги уже топчут родную землю. А мне с большей уверенностью заявляют, что это и есть самый настоящий раскол в церкви. Я отвечаю, что такой раздор нельзя оставлять, ведь тогда эта ссора может снова разгореться в самый неподходящий момент, и что если бы Бернар посидел в монастыре, передав кому-либо свои полномочия временно (зная Ренара, навсегда), то всем было бы лучше. А мне резонно сообщают, что уж лучше пусть Ренар предъявит свои обвинения после битвы (если будет, кому предъявлять). И я с ужасом понимаю, что разговор опять идет к тому, что не стоило мне подписывать эту бумагу. И я говорю, что у представителя инквизиции очень уж большие полномочия, что он вправе нас всех раз по десять сжечь. И на фразу "Ренар, предъяви!", Ренар достает свою бумагу о полномочиях и с гордостью показывает её всем опять. Народ соглашается, что можно еще раз поговорить с Бернаром, вдруг его можно будет убедить. Я ловлю мастера, говорю, что сюда надо привести Бернара. Бернара находят, берут, ведут, но не к нам. Мы ждём. Долго ждём. Затем до нас вместо епископа доходит слух, что мы его уже посадили. Я не верю и иду за мастером, который, глядя мне в глаза, заявляет, что я правда отдал приказ об аресте. И я начинаю ругать непонятливого, склеротичного гвардейца за его такие действия. И говорю, что неплохо бы его выпустить и привести к нам. Все поддакивают, говорят, что не хорошо получилось, но почему-то никто так и не решился пойти его освобождать. Все, наверное, решили, что раз такая случайность произошла, так надо и воспользоваться случаем, не создавать лишних проблем. А враг с каждой минутой подходил всё ближе и ближе…
Потом я сказал Катрин, которая была теперь главной в церкви (ей предал Бернар свою власть), что просто необходимо устроить молебен, чтобы поднять боевой дух войск, и чтобы не ходили слухи о разладе в церкви. Все согласились, что это очень хорошая идея, а главное, своевременная, ну не освобождать же Бернара, право дело, ну забыли про него, с кем не бывает, а боевой дух войска – это святое. Но не все ещё были довольны таким раскладом – Страсбур, подойдя ко мне, сделал круглые глаза и начал говорить что-то про какую-то стену, про опасность, про то, что ему надо со мной поговорить. Я ничего не понимаю из его речи, но тем не менее иду за ним – стандартная ситуация для меня, надо уже что-нибудь менять. Заходим мы в один из переходов, как раз туда, где распрощалась с жизнью настоятельница женского монастыря. И вот на том же самом месте Страсбур достает кинжал, но вместо того, чтобы зарезаться на моих глазах и свалить вину на меня, он тыкает им в мне в шею (это уже плагиат, причем бессовестный) и объявляет, что я теперь холодный и мертвый. А меня такое положение дел не устраивает совсем. Мне становится грустно-прегрустно, и я понимаю, как я всех не люблю. Но как же не хочется вот так все бросать! И я вспоминаю, что со мной ходят пять моих верных воинов, и что оно так быть не могло. Потом я с удивлением спрашиваю графа, как так, я вроде всем говорил, а ты и не слышал. Страсбур задумывается и говорит, что нехорошо получилось (ой как нехорошо, совсем плохо вышло), добавляет, что с ним тоже рыцари его ордена ходят (как рыцари ордена могут на такое смотреть и ничего не предпринимать?), и спрашивает, что теперь делать. А мне уже стало совсем грустно, и я ему сказал, что есть два варианта, либо он меня прирезал и мы зовем мастера и выясняем как дело было, либо ничего не было, и что ты сам начал, ты и выбирай. Страсбур подумал-подумал, и решил, что ничего не было. Но я все-таки удивленно поинтересовался, за что это он меня так. И оказалось, что все мои действия (от разборки с Эпиналем до случая с епископом) были направленны прямо против интересов Страсбура, ни больше ни меньше! Ему показалось, что я действую четко против него. Да, люди слепы, но знал бы я, что настолько… Но мне удалось объяснить ему, что он меня просто не так понял, что на самом деле я очень его уважаю (и то была чистая правда), и граф осознал это. Потом мы вернулись к народу, и он сообщил всем, что стену починили и теперь всё в порядке. Народу до этой стены, мягко говоря, было столько же дела, сколько до куликовской битвы. И на этом данная сцена завершилась. Это на самом деле была неприятная склока, которая могла бы кончиться совсем плачевно лично для меня, для Бернара, для всей Лотарингии. Но всё обошлось, и надо было бы уже подумывать о том, как расставлять войска перед боем.
И я склонился над картой, продумывая план действий, и приходя в себя после бешеного Страсбура – ведь он так мне нравился, был такой честный и добрый, и вот такая подлость. Ну почему единственный вид разговоров, который признают люди, это звон стали, ведь можно для начала просто поговорить, разобраться во всем! Нет, им надо действовать решительно, не задумываясь. Нет человека, нет проблемы – это хорошо, но когда-нибудь наступит ваш черед лежать на холодном полу в липкой крови, с кинжалом в шее! И любые попытки усмирить людей будут тщетны, если в качестве аргументов будут использоваться те же мечи! А разве церковь лучше? Они должны наставлять людей на путь истинный, они должны вести нас и вразумлять, но только добром, словами, иначе чем они лучше других? А что мы видим – день и ночь пылают костры в средневековой Европе, суды над еретиками – это какая-то фантасмагория, страшный сон! В кого мы превратились, люди, ответьте! Нельзя так, нельзя, нельзя… Но место для боя выбрать надо, и я углубился в поиск, продолжая грустить. Если бы мне дали время на продуманное и четкое расположение войск, то наше положение было бы гораздо лучше, хотя мне некого винить, кроме себя – я был уверен, что встречать англичан нужно рядом с городом, и знал, что на это много времени не надо. Единственное, что я упустил, но что я был просто обязан предугадать, это то, что события, на которые щедра наша страна, могут не позволить этим заняться. Так и вышло, я должен был предугадать события, должен был предвидеть все варианты, должен был, но – не сумел… Ведь началось нечто, сравнимое по своим масштабам разве что с вселенской катастрофой – кардинал из Рима, которого играл мастер не-по-экономике, решил применить свою теорию о мастерском вмешательстве на практике (до этого были просто цветочки, и количество трупов, оказывается, еще было приемлемым).
Кардинал собрал вокруг себя толпу и сообщил, что властью, данной ему самим Папой Римским, он собирается короновать Эдмона, прямо здесь и сейчас. Вот так. А вы все стойте рядом и смотрите на мою игру. И не лезьте не свое дело. Да будет коронация, слава мастеру. Всё. И он принялся нести еще что-то. Но тут я подошел и, разумеется, вмешался в этот бардак. Это что же такое творится в нашем лотарингском королевстве? Да, Эдмон хотел короноваться, но ему не дали, и правильно сделали. Так он теперь вернулся, взяв в союзники мастерский произвол! Ну да ничего, что придется спорить с самим мастером, ничего, что точно что-нибудь нехорошее случится. Пусть. Мне ведь вообще не надо, чтобы Эдмон был герцогом. И я говорю, что не позволю такому совершиться, ради блага Лотарингии надо отложить всё на после битвы. Но мастер, ошалев от того, что ему перечат, начал кричать, что я не смею ни слова говорить, что сидеть бы мне тихо и молчать, когда такие проблемы решаются. Ну я тоже стал на него кричать, что англичане вот-вот подойдут к городу, а с таким бардаком они точно всех перебьют, что нужно город защищать! А мастер стал орать, что у нас архиепископа нет, и что у него есть право как у легата на такие дела. И что он не позволит, чтобы ему мешали. Я ему в ответ, что из-за таких ссор у нас уже столько времени потерянно, и что я никогда не допущу подобного. Мастер вдруг говорит, что он согласен провести не пышную церемонию по всем правилам (ишь чего захотел), а коротенькую, маленькую. А я кричу что это дела не меняет, и что еще не известно, кто тут заботится о благе Лотарингии, а кто хочет, чтобы её захватили англичане. И что все, кому действительно дорога наша родина, сейчас пойдут со мной на военный совет. Мастер зеленеет от злости и кричит, чтобы я взял свои слова обратно, а не то он со мной сделает что-то нехорошее. Тут, наконец, кто-то решается подать голос – это уважаемый мэтр Габриель, который говорит, что это всё-таки кардинал, и что если я не хочу беды для всей нашей страны, то надо бы мне взять свои слова обратно. Я сначала спорю, а потом догадываюсь, что войну со Священной Римской Империей нам не потянуть, и говорю, что я беру свои слова обратно, но что действия кардинала всё равно идут вразрез с интересами Лотарингии. Кардинал кричит, что наоборот, без герцога Лотарингии войну не выиграть. Я говорю в последний раз, что все, кто действительно хочет спасти родину, пусть идёт за мной, а не участвует в этом бреде. И направляюсь к карте.
Но за мной пошел лишь Страсбур с племянником (да, особенно Страсбуру родина дорога – он сам герцогом стать хотел). И я понимаю, что народ мне собрать не удалось, и что соображать хоть что-нибудь в такой обстановке – это неблагодарное занятие, ничего в голову не лезет. Ну а там тем временем Эдмона коронуют. Ну, думаю, бардак, вот кончится коронация, выйдет новый герцог на порог дворца своего, а там уже англичане лагерь разбивают в саду дворцовом, цветочки нюхают. Но кардинала мастерского не вразумишь, а народ уже целиком под его властью. И что остается – только пойти и всех там арестовать и потом одному, в спокойной обстановке, вывести войска из города. И я, злой и грустный, направляюсь туда, где мастер что-то вещает на благодарную аудиторию (сиречь тупое и послушное стадо овец).
Прихожу, смотрю на народ, и говорю, что они все арестованы, что любые действия прекращаются, и что я должен нормально руководить войсками, так что мне нужны все на военном совете. Наступает молчание, и говорить уже начинает мэтр Габриель (тоже мне, нашелся умный на мою голову). И вещает сей достойный мэтр о том, что так делать нельзя, что мне же власть не нужна (мне бардак не нужен, говорю я ему), и что надо по-быстрому его короновать, мне принять у него полномочия на командование войсками и разобраться с английским вторжением. Я сообщаю, что уж лучше все будут арестованы до конца битвы, а потом уже будут все разборки. Но потом понимаю, что это, похоже, единственный выход – общественность уже считает коронацию необходимой, а в моих действиях всё ещё не видит никакого преступления или даже просто ненависти к Эдмону. Потом мы еще поговорили, и пришлось согласиться. Мне говорят, давай клятву верности. Да я тут что угодно им дам, только бы побыстрее всё это закончилось, лишь бы успеть войска построить. Повторяю за ученым мэтром слова в спешке. Всё, очередь Эдмона. Но этот герцог новый стоит надо мной, держа меч на моем плече (тот, двуручный), и молчит. Я говорю: "Быстрее, граф!". Он молчит. И я понимаю, что всё, что мог подумать обо мне Тиунвиль, он уже успел подумать, и теперь не знает, что же делать. Он считает меня своим личным врагом (как минимум), плюс всякие грехи по мелочи. Вот поэтому он и молчит. Народ вокруг начинает удивляться, как же так. Мэтр Габриель тоже начинает торопить Тиунвиля, говоря, что не время сейчас думать о чем-то. А он всё молчит. Сколько так можно стоять? Я снова говорю: "Граф! Ради Лотарингии, быстрее!". И вот он, наконец, открывает рот, и вместо того, чтобы объявить меня неизвестно кем, но кем-то плохим, медленно, по слову в минуту, передает мне командование войсками. Я встаю, говорю: "Спасибо, граф, то есть, герцог, я защичу Лотарингию". И все заинтересованные лица отправляются на поле боя. А сзади только-только начинают доноситься привычные звуки ссор и яростные споры. На этот раз часть народа отказывается приносить клятву верности…
…Бой вот-вот должен был начаться. Англичане как раз устраивали переправу через реку. Рядом с рекой, на нашем берегу, был лес, идущий справа от дороги. Если бы не потерянное время (кардинальский мастер специально тратил его впустую, чтобы англичане подошли поближе), то лес был бы наш. А так – неизвестно. И я послал туда лазутчиков. Но никто обратно не вернулся. Тем временем войска уже были построены – в центре 700 пехоты, по бокам по 125 всадников, и справа от правой группы всадников – еще 300 пехоты. Надо было что-то делать, например, захватить лес. И туда направились 300 пехоты. Вошли они туда, обратно выбежало 50 человек. Пришлось их вернуть и слить с основной группой. Стоим, ждём. Время у нас есть, либо Эпиналь подойдет, либо французы. Англичане тоже стоят. Но так дальше продолжаться не может, а все постоянно советуют что-то делать, окружать их, заходить в тыл. И серьезной глупостью было то, что я согласился на разделение войска, на то, чтобы часть всадников, под командованием Клода, племянника Страсбура, отправилась обходить лес, вброд переходить на ту сторону. Как я не сообразил сразу, что нарушается всякая синхронизация действий войск, я не смогу уже отдавать им приказы! Но уже ничего сделать было нельзя, судорожные метания, противоречивые команды могли только испортить дело. Если бы только было больше времени на обдумывание ситуации… Но не судьба… Но вот половина английского войска, что была на нашей стороне реки, двинулась вперед, на наши позиции. В это время войска Клода были уже за рекой, вне пределов досягаемости... А англичане идут по дороге, держа строй. Они подходят ближе, ближе. Наши войска немного отступили, но дальше некуда – город уже за спиной. Остается одно – подпустить поближе эту группу, так, чтобы не могли дострелить их лучники за рекой, затем, после первого их выстрела, начать наступление. Вот они подошли на пятьсот метров. Дальнобойность английских луков – четыреста. И я, боясь, что не успею отдать приказ, командую атаку. Всадники срываются с места, из задача – расстроить порядок англичан, пока не подоспеет пехота. Надо было делать наооборот, пустить вперед часть пехоты, как живой щит, пожертвовать ими, но это мне объяснили, когда уже было поздно, тем более, что главная ошибка уже была допущена… Дальше все было как в кошмаре наяву. Свистят стрелы, люди гибнут под этим смертоносным дождем, войска останавливаются, теряя командиров, или отступают. Всадники, та горстка, которой удалось доскакать, не могут уже изменить ситуацию, а с той стороны реки отряд Клода безуспешно пытается сделать хоть что-то… Бой был кончен очень быстро. Остатки пехоты еще сражались в рукопашную, но перевес был у англичан. И я с ужасом смотрел на деяния рук своих, понимая, что же я натворил. И, движимый желанием спасти хоть часть оставшихся в живых людей, приказал отступать в город. Но это уже было невозможно – люди смешались, и англичане могли бы ворваться в Нанси, преследуя отступающих. Ставка организованно отступила за городские стены, и граф Страсбургский приказал опустить за нами ворота. Он был прав, он сделал единственно правильную вещь. Но как тяжело было смотреть на людской поток, разбивающийся об запертые ворота! Волна схлынула, оставив пену из мертвых тел. Всё, битва проиграна. Англичане теперь полновластные хозяева поля боя, добивают раненых, собирают стрелы. Их осталось 300 человек, а мои воины лежат сейчас в земле. Поражение…
…А над полем брани светило солнце, солнцу было всё равно. Уже вороны слетались на свое пиршество, оглашая резкими криками всё вокруг. Стоны раненых уже отчетливо доносились до нас. Но страшнее всего была та обреченность, то тяжкое поражение, опустившееся на город. И со стены было видно, как копошатся англичане над телами погибших, и холод сжимал сердце, терзал душу. Когда-то на этом поле зеленела трава, и было спокойно и хорошо, а теперь – это обиталище безжалостной смерти, и ужасны владения её. Кровь, убитые, истоптанная земля, трупы, ощетинившиеся стрелами, вот как выглядит теперь это место. И я сам привел сюда смерть, сам созвал ворон на дикое пиршество… Поражение тяжким грузом висит надо мной… Мы проиграли, но я один виноват… И вот вдали послышались звуки рогов, и воинство стало подходить к Нанси из глубины Лотарингии. Это пришли 400 воинов Эпиналя, их впустили в город… Это – наше спасение, но нет радости в голосе моем, всё та же безысходная печаль. Хорошо, теперь город готов к обороне, но ведь обороняется он по моей вине! Моя вина в том, что все воины сейчас лежат убитыми под стенами столицы! Да, я буду готовить город к обороне, но я всё равно уже проиграл… А вверху, в слепящей синеве безоблачного неба всё так же безучастно светило солнце, и солнцу было всё равно…

День третий, последний бардак
Начался последний день игры. Никто прямо не обвинял меня в поражении, были и сочувствующие, но, наверное, лучше было бы если бы меня все-таки обвинили в этом. Это была бы правда, горькая правда, но это было бы справедливо. Очень справедливо. Что оставалось делать мне? Я долго думал об этом, и мне даже есть чем оправдаться, но себя мне не обмануть. Я действительно допустил сам все свои ошибки. Я, никто другой не виновен в этом даже склолько-нибудь сильно. Поражение… Теперь это слово всегда будет со мной, подобно тени, окружать меня своим ореолом. И кто согласится взглянуть на человека, за которым ночь простерла свои крылья? Кто взглянет в лицо тому, в чьих глазах навсегда поселился мрак? Кто согласится стоять рядом с человеком, когда неуловимо слышны стоны раненых и крики умирающих, как будто звучащие из ниоткуда? Никто, слишком уж тяжело то поражение… Но у меня было много времени подумать. Я осознал свои ошибки, и ошибки других. Осталась злость на самого себя, смешанная с горечью вины за совершенное. Решение, неожиданное и неправильное, пришло само собой. Надо загладить свою вину, но как? Ответ очевиден – взять власть, и праведным правлением исправить все свои ошибки. Как бы я ни был виноват перед народом Лотарингии, в сто крат будет хуже, если такой же бардак будет твориться всегда. А так и будет. И будут новые ссоры, новые доносы, новые трупы, новые войны. Всё будет, и мало не покажется никому. Очередные интриги… Их не перенесет настрадавшаяся по моей вине Лотарингия. Дождаться бы французских войск, и там всё будет ясно. А пока можно подумать над чем-либо другим – ведь англичане всё ещё стоят под нашими стенами, и уходить не собираются, если их вежливо не попросить. А вежливости они меня научили, и указали на все мои ошибки… Была бы вторая попытка, но я уже проиграл эту битву. Теперь ошибки можно только исправлять. Их нужно исправлять, а новые, верю, я уже не успею сделать. И в голове моей родился еще один план – как покончить с угрозой англичан.
Если выпустить из города человека, который проберется к английскому командиру, и расскажет ему о бедственном состоянии дел в столице – например то, что Страсбур сцепился с Эдмоном, и теперь на улицах города рыцари ордена рубятся с войсками, верными Тиунвилю, ещё то, что церковь раскололась на два еще более непримиримых лагеря, и ещё то, что главнокомандующего (меня, то есть) посадили в тюрьму за поражение, и то, что народ тоже начал бунтовать. После этого посланник объяснит, что ему при таком раскладе пользы не будет никакой, а вот если он поможет англичанам, то у него будет много денег и земли. В подтверждение его слов можно запалить пару домов, и англичане сами убедятся, что город в огне. Дальше посланник добавляет, что он-де может открыть ворота, но, допустим, ночью, когда либо его люди будут охранять вход, либо он сможет напасть и открыть ворота. Так как посланник один, то англичане не смогут его задержать у себя и в случае чего убить, ведь кто тогда принесет в город приказ? Ну а тем временем в городе в назначенный час будут собранны войска, ворота откроются, англичане войдут, часть войск (возможно, из городского ополчения) изобразит ложное отступление вглубь города, и англичане будут окружены, локализованы и разбиты. В городе им их хваленые дальнобойные английские луки не помогут. Хороший план. А на роль посланника уже согласился Клод, племянник Страсбура. Потом я также согласился обеспечить ему поддержку при захвате им власти. Точно об этом же я договорился и со Страсбуром – что обеспечу ему поддержку французских войск, но потом, правда, мы с ним договорились до другого плана. Страсбур теперь на первых минутах игры должен был ворваться во дворец и убить Эдмона (я его долго уговаривал только посадить Тиунвиля, не убивать, и он, кажется, сделал вид, что согласился), а потом сделаться герцогом. Грустно всё это – благородные люди, а не гнушаются ничем для достижения цели. Такие вот были договоренности и планы к моменту начала игры. Меня же до сих пор мучила совесть за поражение, поэтому началась игра для меня горько и невесело. Но, оказалось, веселье только начинается.
Весело мне стало, когда я с удивлением узнал, что во дворце теперь хозяйничает другая стража, абсолютно не подчиняющаяся мне – это были люди Эпиналя. И я услышал от мастера не-по-экономике много о себе лестного (как всегда), в частности, о том, что я уже здесь на игре никто. Вот тогда я развеселился, ибо понял, что то, что будет на этой игрушке, будет полным бардаком, и что никто не сможет ничего исправить, потому как за ситуацию на игре взялся злобный мастер и теперь корёжит её по собственной воле, то есть как он скажет, так и будет. Пошел к другому мастеру и, поговорив с ним, обнаружил, что я отправил всю стражу дворца на войну (то есть на гибель). Ну не знаю, что там мастера подумали, но меня надо было сначала спросить, хотя я, конечно, тоже мог об этом сам подумать, но сглупил. Вот мне сейчас интересно, что скажет мастер по экономике теперь, когда прочтёт написанное, пусть тогда решит, стал ли бы я, больше всего ненавидящий и опасающийся склок и интриг во дворце, выводить из него всю стражу? Ну да это, в общем, ерунда, потому как это бы ничего в таком бардаке не изменило. Зато я узнал, что во всем дворце есть десять преданных мне человек, готовых исполнять мои приказы. Я их, знамо дело, собрал вокруг себя, и мой молодой и резвый табунчик приготовился веселиться.
Потом я пошел всем и каждому радостно объяснять, что со мной ходят десять человек, и что это всё, что у меня осталось. Все радовались вместе со мной, и хотели завести себе такой же табунчик, жаловались, что им-де приходится платить деньги телохранителям, и что те всё равно норовят убить своих же нанимателей. Я им сочувствовал, говорил, что ежели нужна помощь, то приходите. Всегда рады. А потом пошел навестить епископа Бернара в тюрьме. Прихожу, меня обыскивают, я сообщаю, что мне теперь страшно весело, никому я больше не нужен, ходят со мной человек десять, ну и славно, тоже мне, свет в окошке, не хотите с нами петь? Потом говорю Бернару, что я принес ему еду, пусть покушает, и тут на меня косятся с таким подозрением в глазах, что я даже подумал, что на самом деле меня только что загипнотизировали и приказали убить святого отца. Но я сказал, что еда вкусная, домашняя, и сам поел немного. Все вздохнули с облегчением, и стали кушать мою еду. А потом я извинился перед епископом за тот инцидент прошлого дня, епископ осознал, что я не виноват, и простил меня. Затем я захотел исповедаться, и покаялся, что я вот армию загубил, на душе тяжело. Мне был ответ, что они мол меня не прощают, хотя все равно сочувствуют сильно, но что господь Бог простит, он всех прощает. Мне стало легче, меня пожалели, и я клятвенно пообещал ещё прийти. И потом пошел развлекаться в другое место. Но особо поразвлекаться было негде, я уже с кем мог поговорил, и пришлось теперь пойти всем предлагать помощь в их развлечениях. Ведь много кому скучно, и не у всех же есть десять человек, чтобы стало веселее. Кстати, мне потом приятная компания, состоящая из понятно кого предложила такой оригинальный способ развлечения с использованием десяти человек, что у меня даже рука не поднимается его описывать. Так что не у всех был такой веселый и резвый табунчик, как у меня. А жаль, такого бы можно было насмотреться…
Я еще попытался организовать общество любителей Макса Фрая (который написал серию прекрасных книг про самый лучший город на свете Ехо). Собралось достаточно много народа, которому по причине того, что мастер стал играть сам с собой, не нашлось дела. Да и как можно что-то делать, если в любую минуту за спиной может послышаться зверский голос: "Это неправильно, это мне не нравится, а это вообще зарезать, а вы идите отсюда, не мешайте мне играть!". Вот собрались мы и обсуждаем много чего интересного. Хорошая компания – часть людей ничего не делает, часть – заключенные или призраки, и еще парочка людей, которым вроде как есть чем заняться, но у нас им спокойней, у нас по крайней мере головы не отрывают за просто так, как на игре. Мы пообсуждали и Фрая, и еще кого-то там, а я ведь Фрая вообще люблю, а самая лучшая его книга – "Мой рагнарёк", а самый мой любимый рассказ – это "Книга огненных страниц". Всем советую почитать "Книгу огненных страниц", всем понравится, ведь такую красивую книгу, где сюжет так причудливо переплелся с фантазией и реальностью, умудрился подняться выше обыденности и пронзить облака предсказуемости, а затем в клочья порвать реальность, склеив из неё такую мозаику образов и идей, вывернутую, перемешанную, что сила получившегося образа просто настолько велика, что оставит человека после прочтения немного в подвешенном состоянии. А красивые описания, прекрасные стихи, вплетенные в суть повествования, одно это чего стоит, слезы текут из глаз, когда последняя сцена материализуется перед внутренним взором, и на камень мостовой падают слова, падет огонь и лёд, и строчка за строчкой, слово за словом проступают кроваво-огненные буквы последнего, убийственного стихотворения… Очень хороший рассказ. Ну да у нас здесь идет разговор не о Максе Фрае, поэтому и наш клуб быстро разогнали. И пришлось снова разбираться в этом бардаке.
Дальше события так причудливо смешались, как смешиваются образы разных, параллельных реальностей, когда люди и события на разных концах дворца живут как бы в других мирах, пересекаясь и оставляя легкое чувство недоумения и ирреальности происходящего. Ну да что же еще можно ожидать, когда мастер играет сам с собой, заставляя других играть по его правилам, и когда множество несогласных пытается построить свое видение ситуации, да еще и мастер начинает говорить всем, что он борзеет потихонечку (на мой взгляд, неоправданно быстро)? Да, можно ожидать бардака и несогласованности, что мы и имеем, и имеем долго, много и скучно. Вот зарезали Эпиналя старшего, сменившегося (за него теперь Мпэ играет, мастер-по-экономике), и разве кому это было интересно? Да, народ сбежался, да пообсуждали, пальцами потыкали. И всё! Где это видано, чтобы после убийства на игрушке была такая скудная реакция? Я еще туда же, табунюсь от одного конца дворца к другому, вот хоть развлечение, мой табунчик арестовал эпиналевского убийцу, монаха Жака (кстати, а это вам как нравится, монах с мечом – убийца христиан, здорово?). А так к кому не подойдешь, все говорят, что табунчик – это хорошо, а не убил бы ты кардинала? Я говорю, согласен, только не один а с вами, а то это похоже на дурной прикол. Мне отвечают, что они-де не могут никак. Ну и нравы, мало того, что ни стыда ни совести, режут всех напропалую, так еще и чести нет, посылать меня одного на такое дело, да хоть объяснили бы, за что, только не могут объяснить, у них один ответ – так выгодно нашим меркантильным интересам, совсем забыли о чести и совести! Да еще перестали к святому отцу Бернару пускать, и поговорить по душам не с кем, где теперь еще мне какого-нибудь священника найти, а Катрин совсем офонарела, получила у епископа полномочия на управление церковью, а сама с мечом ходит, и, главное, с Бернаром всё время сидит, нет чтобы утешить страждущий народ, благословить кого-нибудь! Говорят, что Бернар еретик, совсем церковники зажрались, друг на друга кидаются, аки псы, с цепи сорвавшиеся! Вот так бардак! Участвовать в нём выше моих сил, не могу я так, как они, забыть про мораль и нравственные принципы. Вот и остается с табуном ходить взад-вперед, искать, где же еще осталась хоть капля благородства, чтобы приложить туда свои силы? А тут еще разные реальности (читай противоречивые интересы игроков) сталкиваются так, что искры летят, и молнии бьют в стены, высекая каменную крошку. Вот-вот будет гроза, и уже не до совести и чести будет людям, которые решили, что они звери. И не мудрено, когда духовные пастыри превратились в волков, и злобой и безумием горят глаза у них, и кровь со слюной капает с клыков их, и когти, острые, как бритвы, уже кромсают на части воздух перед жертвой, что же тогда говорить о людях? Они же просто люди, люди, потерявшие всякие ориентиры, люди, заблудившиеся, спутавшие добро и зло, люди, которые не виноваты в том что произошло! Да, они были причиной, они резали друг друга, но они не виноваты. Они – люди…
…Но вот воздух уже пахнет грозой, все чувствуют, что скоро лавина сойдет с гор, сметая все на своем пути. Все знают, все готовы, ибо лавина эта – не обычная, не безумство природы, нет – это бешеная лавина зверей, волков, тигров, несущихся друг на друга. Будет плохо, будет жестокий бой, безумный бой ослепших от ярости зверей. И звери, в предверии грозы, соглашаются соединить свои разрозненные реальности в одну. Итак, все спустились на одно поле боя. Все готовы. Теперь осталась одна нить судьбы, и смешается всё, жизнь и смерть, победа и поражение, жестокость и страдание. Не будет лишь одного – не будет сострадания и милости к врагам. Ибо безумны все. И безумной будет их битва. Отныне реальность – одна, по молчаливому соглашению озверевших людей. Реальность одна, реальна лишь битва, эта битва. Последняя битва…
Смолкли споры о том, кто прав, чей приказ выполнен, чей нет. Теперь игра снова едина, на краткий миг, но результат такого единения будет страшен. Судьба игры, её будущее уже будут изменены, искорежены. И вот сцена, последняя сцена, после которой будет бесконечно долгое падение в пропасть, в хаос. И звучат в тишине слова безумного мастера, кардинала, – и слова эти обрекают на смерть от костра Антуана де Метца. Его хватают и уводят. Но он успевает сказать в нависшей тишине одну фразу, предназначенную Страсбуру: "Помни, о чем мы говорили". Всё, начало положенно. Уже не остановить раскручивающийся маховик агонии. Начинается спор, Страсбура тоже уводят, злость уже на пределе. Мне страшно смотреть на происходящее. Уже не понять, кто прав, ибо неправы все, точнее, все одинаково правы, и это хуже, во сто крат хуже. Это значит, что результат будет ужасен, и не будет победителей, ибо раз правы все, то каждый вправе применять любые средства. Но я так не могу, не могу так, как они, забыть про все правила, забыть про себя! Я не могу жить, если поступлюсь своими законами. Поэтому и выбрать нельзя из противоборствующих сторон, любая сторона уже поступилась своей честью, чтобы быть правой. Надо действовать одному, но как и где? Уж лучше подальше от них, ото всех. Подальше от из бесчестья, ведь они не ведают что творят. О, что же мы наделали, раз так получилось, что было не так? Я же старался сделать все от меня зависящее и даже больше того, чтобы не допустить таких событий. Теперь со мной только десять человек. И никто, кроме меня, не видит всей картины целиком. Это страшно. И мне страшно. Это плохо. И мне тоже плохо. Скоро все рухнет. И я вместе со всеми…
А из тюрьмы доносятся крики пытаемого святого отца Бернара. Это – низко и подло, если церковь ама опустилась до уровня пыток. Что же тогда творится в раю? Есть ли там кто-нибудь? И кто будет там представлять Лотарингию? Похоже, никто. Я сам не лучше других, мои соотечественники погибли по моей глупости. Но хуже всего то, сейчас происходит то же самое, но я уже ничем не могу помочь. Все одинаково озверели. Все одинаково неправы. И все одинаково правы…
…Но вот, похоже, нашлась еще одна сюжетная линия, отстоящая от других. Клод, племянник Страсбура, оказался очень приятным человеком. Еще тогда, когда он согласился стать посланником в лагерь англичан с целью дезинформации и организации боя в пределах городской черты (представляете, как красиво – ночь, звезды, очертания домов, и среди этого великолепия крики, звон мечей, дикая пляска факелов, отсветы на лицах, багрянец на мечах, пение тетивы, предсмертные стоны, и топот по мостовой, пылающие здания, резня на улицах, английские собаки, пытающиеся организованно отступить, бьющиеся в закрытые ворота, а их уже теснят страсбуровские рыцари ордена, врезаясь в толпу врагов…). Да, еще тогда он мне очень понравился. А теперь, среди таких событий, бардака и злобы, с ним хоть поговорить нормально можно, без выслушивания истерических криков о правом деле, о людях, недостойных того, чтобы жить, о компромате, в котором вымысла больше, чем правды. А так можно хоть забыть о том бреде, что творится почти всюду, забыть, раз исправить уже ничего нельзя (чтобы что-то исправить, надо быть святым, чтобы много часов подряд объяснять всем, что надо жить дружно, или надо иметь большую армию, а не десять человек, чтобы посадить всех в тюрьму, в общую камеру, а затем читать лекции о смысле жизни, а я бы так и сделал, будь моя воля). И вот мы с Клодом пошли подальше от этой суеты, чтобы спокойно поговорить, послушать жалобы Лоры о том, какая у неё тяжелая жизнь, и так далее. Потом мы стали помогать Лоре, а меня это очень радовало. Гораздо приятнее помогать обычному человеку с хорошими, человеческими проблемами, где можно и пошутить, и посмеяться, и где хоть мораль действует. А то если смотреть на тех озлобленных зверей, то и с ума сойти можно от горя и безысходности. Да, это был более-менее счастливый период того дня. Под конец я достал Лору, и это уже само по себе было весело, и вообще, поразвлекался, как мог. А мои десять человек уже как-то и не нужны оказались… Вот такая была веселая компания, я, Лора, Клод, и сменившийся Эпиналь-младший. Мы помогали Лоре уломать младшего Эпиналя (ой, что это я говорю, он же теперь единственный остался из Эпиналей), ведь Эпиналь ну никак не хотел выходить за Лору. А потом Лора вышла из себя, и уже решила убить и Эпиналя, и нас с Клодом, так её все достали. Красота была… но не долго всё это продолжалось. Потому что в дворцовом зале звери, наконец, вцепились друг другу в глотки.
Катрин, к этому времени получившая всю полноту церковной власти, вдруг решила, что меч она не просто же так носит, и пошла косить траву во дворце. Чем несказанно порадовала народ, потому как противокардинальная сторона (т.е. люди в оппозиции к кардиналу) до сих пор как-то отступала, уступала и не наступала. Ну а так как везде люди уже злые, озверевшие, потерявшие всякое представление о чем бы то ни было, то забыть заветы церкви и святого писания для наших церковников – это уже раз плюнуть. Тем более, что шиза уже давно косила их ряды, выкашивая последних еще здравствующих членов, начиная со сдвинувшейся более-менее тихо настоятельницы монастыря (которая, кстати, тоже с оружием в руках потеряла всякий разум, а потом и голову), кончая шизанувшимся до такой степени монахом Жаком, что когда этот самый Жак, усердно изображая поехавшую газонокосилку, начал крутить кренделя мечом, урабатывая Эпиналя и катаясь в кольчуге по полу с криками "аллах акбар", народ уже просто не понимал, что с ним делать – лечить или сразу, чтоб не мучился… Решили вылечить его терапией по методу одиночной камеры, да так там и забыли. Но шизанутый кардинал на противоположной стороне баррикады был уже так сильно сдвинут по фазе, что только поголовное ошизение остального народа могло исправить ситуацию. Чем, собственно, Катрин и занялась. Свихнувшись по-быстрому, благо учителей хватало, она схватила полуторную угробину и стала подкатываться к кардиналу. Но кардинал был уже не один такой по фазе, зря он, что-ли, уже целый час болтал с Эдмоном, а потом еще и с Эпиналем-младшим. Так что перевес шизнутых снова оказался на его стороне, хоть и не на много – всего лишь на двух недавно тронутых. Но у Бернара то вообще не оставалось кадров! Так что больше шизнутых уже не появилось… Ну так вот, кардиналу удалось скрутить фанатичную христианку, хотя он и получил пару жестоких ударов, но, во-первых, для него в таком состоянии даже прямой удар по шее был бы не смертельным, а во-вторых, он мастер, значит, как скажет, так и выйдет. А потом он, поорав на Катрин, свихнулся окончательно уже как мастер. Выразилось это так – кардинал, сев на пол, тихо но четко произнес: "Народ, я сейчас оборзею. Народ, я сейчас оборзею. Народ, я сейчас оборзею. Народ, я уже оборзел!". И оборзел он так оборзел. А игра с шизанутым мастером уже не игра, а шиза. Короче, народ в очередной раз протащился от крика мастера (а уже не было меня, чтобы ему ответить), и Катрин схватили и бросили в тюрьму к остальным.
В итоге мы получили в тюрьме еще неизвестное для того времени заведение. Там собрался такой отряд поехавших/переехавших, что вообще странно, как они не повернули игру в свою пользу. Ведь состав сидящих был просто ошеломляющий – начиная от св. отца Бернара, наставника и пастыря для остальных, и кончая другими не менее выдающимися личностями – две газонокосилки монах Жак и Катрин, рыцарь ордена "Трудового Красного Знамени" Страсбур, Антуан де Метц, жена его, как представитель партии сочувствующих заключенным, и еще пачка сидящих в гордом одиночестве собственно рыцарей Страсбура. Вот такой презентативный состав. Зато с другой стороны был один, но как далеко поехавший кардинал/оборзевший мастер, поднявшийся на недосягаемую высоту, и двое вновь обращенных, Эдмон и младший Эпиналь. Но эти двое были хоть в нормальном состоянии – когда с ними не было кардинала, они себя вполне хорошо вели. Так что кардиналу придется ответить не только за пионерский костер, но и за нелицензированное зомбирование. Вот такая ситуация.
Ну а мы с Клодом тем временем решили навестить бедный народ, сидящий в темной и сырой тюрьме. Нас пустили, мы заходим, здороваемся со всей честной компанией. Честная компания борцов за повальную шизу сидит, грустит, планы строит, на весь свет ругается. Заходим мы, и на скорую руку разрабатываем план крестового похода против засилья иностранных конфессий. То есть мне-то предложили просто освободить шизнутый народ, воспользовавшись помощью преданных церкви монастырей. Ну мне-то какой резон вставать на сторону одной из двух озверевших партий? Но я понял, что так можно будет всех помирить – если привести сюда армию из служителей церкви, сочувствующих мирян, армию под святыми стягами, с молитвой на устах и верой в сердце, то можно будет выдворить кардинала вон из Лотарингии и установить правильный порядок, без ссор и интриг, то есть всех помирить. Вот мы с Клодом взяли себе мечи из сваленных грудой предметов, отобранных у народа, верящего в шизу, которых, кстати, хватило бы на то, чтобы вооружить весь Нанси два раза. И стали ждать, пока будет готово письмо во все монастыри с просьбой предоставить людей и воинов для дела святой церкви, нервно оглядываясь на ошизевшего сверх меры кардинала, зомбирующего все тех же бедных Эдмона и Эпиналя-младшего. Но, к счастью, мастеру было не до нас, видать Эдмон и Эпиналь оказались не столь понятливыми учениками, как Катрин. И вооружившись мечами и письмом, мы пошли искать хорошего (уже абсолютно, так как сравнивать приходилось с минус бесконечностью) мастера. Нашли его, даем ему письмо и ждем ответа. Ответ был дан довольно странный, что непонятно чего вы тут хотите, а, в общем, делайте, как знаете. Но тут оказалось, что из дворца нас не выпускают, а в городе творится бардак, толпа беснуется на улицах с криками "бей страсбуров". Потом нам долго пришлось разговаривать с Лорой и младшим Эпиналем (зря мы её, все-таки, достали, хотя и всем весело было). Под конец нас договорились выпустить, но вдвоем, а по дороге мы с Клодом поняли, что тому на улицу лучше не высовываться, а то и убить могут. Я, счастливый, пошел к выходу. И тут выяснилось, что заявка пришла на двух человек, а выпускаться хочет только один, непорядок. Вот, думаю, бюрократы хреновы, совсем шизнулись, что у мастера в голове, то и на игре. Пошел снова разбираться, разбираюсь, а младший Эпиналь уже совсем невменяем, а тут и Лора, которую я уже однозначно окончательно достал (точно, зря доставал), взбунтовалась и говорит, что это всё ерунда, и всё.
Стоим, дальше беседуем. Но тут вдруг обезумевший мастер вылетает и кричит, что щас всех сожгём! Народ в тюрьме начинает бунтовать и шизаться еще больше. Мы с Клодом стоим с мечами и смотрим на этот бардак. Вот пошли их выводить, а они не выводятся. Тогда кардинал сам бесстрашно (ему то уже всё до фени) с дикими криками пошел их выволакивать. Только начал святых выносить, как Страсбур говорит, что в его песочнице кардинал уже давно на коле на дворцовой площади и ушами по ветру хлопает. А мастер кричит, что в его общей песочнице, включающей в себя и Страсбурову, ничего такого нет. Ну разумеется, мастер прав – кто из них более шизанутый, он или Страсбур? Да уж если на то пошло, даже если бы они просуммировали шизу свою раза три, то все равно у них ничего бы не вышло. Бардак, одним словом. В итоге коллективными усилиями Страсбура, жертву мировой шизы, все-таки вытолкали и пинками повели, но не на коронацию, а на костер. Клод говорит: "Надо отбивать". Я ему: "Ага, надо". И мы, подняв высоко мечи, с моим всё ещё резвым, но уже притомившимся табунчиком пошли на святое дело. С большим трудом прорвавшись через жестокий заградительный крик кардинала, мы освободили Страсбура и других. Жаль, что в анналы истории попала другая версия, версия кардинала…
…Вот игра и завершилась. Потом уже наступил неигровой бардак, перетекший в пожизневую разборку, закончившуюся относительно благополучно. В итоге все были счастливы, всем игра понравилась, хоть последний день и прошел под знаком великой шизы. А французы так и не пришли, жаль…
Волков Юрий,
25 ноября