Язычки костра, чуть потрескивая, лизали толстую березовую лесину. Лагерь затих, почти все уже отправились спать, остались только двое самых стойких: Женя в обнимку с гитарой и Лина. Она спокойно смотрела на огонь и, уже почти в полусне, думала… Больше вспоминала, чем думала – о вот таком же костре, только не здесь, в прекрасных и мудрых лесах северной земли Карелии, ее истинной родины, а где-то в шумной и беспокойной Московской области. А может, уже и не Московской, это абсолютно не важно. Важно другое.
Тогда – тогда была теплая, добрая весна. И редкие капли не стучали по капюшону куртки. Да и куртки не было, был любимый старый спальник и пенка у костра. А еще была вкусная картошка, сваренная «в мундире», с черным хлебом и солью. Гитара – гитара тоже была, но народу было побольше, поэтому что-то пелось… Но что? Трудно вспомнить. Много БГ, не того, который Гребенщиков, а другого – более мудрого и… наверное, сказочного. Вообще все напоминало какую-то странную сказку – туман, поднимающийся от реки, запах костра и картошки, пение… А самое главное – большие голубые глаза, глядящие на огонь, и она сама, Лина, глядящая на них.
Они были знакомы, кажется, тыщу лет – она помнила его еще по какому-то сборищу зимой, где сразу как-то отметила, хотя ничем особенным он не выделялся. Просто – большие голубые глаза за толстыми стеклами кошмарных очков, и голос – вроде бы тоже обыкновенный, а вот – запало что-то. Про себя Лина назвала его Толей, может, потому, что всегда любила это имя. Но сборище закончилось, две-три малозначащие фразы, которыми они обменялись, забылись. А глаза – запомнились, и, когда еще по дороге снова с ними встретилась – обрадовалась, непонятно чему, и всю дорогу шутила, язвила, выпендривалась всячески – только бы лишний раз поймать этот взгляд. И вроде бы уже не маленькая девочка, и более привлекательных встречала, а здесь что? Глаза, да голос, да белый шрам над верхней губой, который тогда не заметила.
Потом были суматошные первые дни игры, когда – да еще в незнакомом кругу – так тяжело разобраться, сориентироваться. Были замечены и три мальчика, серьезно посимпатичнее голубоглазого Менестреля – наверное, так и выделила, как Менестреля, ни имя, ни прозвище его Лине не понравились. Заметила и странную особенность походки - идет, будто танцуя… А еще была замечена красивая темноволосая девушка, которая, видимо, тоже подпала под обаяние голубых глаз, и так и крутилась вокруг Менестреля весь праздник, вертела юбками – и Лина, решив, что здесь ей ничего не светит… расстроилась, сама не зная почему. Да, она смеялась и танцевала не меньше остальных, и даже выходила на круг, и тоже прыгала через костер. Одна.
А в ту ночь Лина смотрела на костер почти из-за его плеча, странно ощущая тепло чужого тела, и все еще теряясь в догадках – ну не мог же он не понять, о чем идет речь, когда двое укутываются одним спальником так, что почти прижаты друг к другу, и она спрашивает, нормально ли, что она забралась на чужую территорию? На пятый ответ, что все нормально, у Лины забрезжила смутная надежда… А потом их руки случайно встретились – и вот, наверное, тогда к ней пришло понимание того, что такое «электрический разряд». Огромная волна эмоций накрыла ее с головой – и понесла. Несколько минут полной растерянности – и вот голубые глаза устремлены на нее – и губы сами тянутся к маленькому белому шраму… и сразу, как удар тока, в миг соприкосновения губ – да, это оно, это то, что называют любовью даже не люди, а, может, эльфы, может, иные бессмертные, то, что приходит однажды – и чем-то навсегда остается где-то там, в глубине темной сущности по имени душа, то, что всегда – через секунду, или век, будет вызывать этот удар тока при соприкосновении губ…
А потом наступил серый рассвет, и, засыпая, уютно устроившись около Менестреля, ощущая не колючий свитер, а тепло и надежность его плеча, Лина подумала, что он так и не снял очки – и в полусне тихо рассмеялась. А глаза его действительно были прекрасны, как глаза любого истинного Менестреля – ибо он носит в себе огромную песнь Мира и маленькие песни людских душ.
И в ту сырую карельскую ночь Лина вспомнила тепло этих больших ладоней, свет этих ясных глаз, и даже маленький белый шрам – и наконец призналась себе, что даже искреннее, большое – «серьезное» – чувство никогда не изгонит тех майских воспоминаний, и даже самый лучший на свете рыцарь не заменит ей прозрачных голубых глаз Менестреля.