|
30 марта - 15 апреля 2002г.
Посвящается
Человеку с трубкой.
30 марта 2002г.,
суббота.
Господи, что же это такое!
Дверь
открылась сразу, будто меня ждали. Да, скорее всего, так
оно и было. Только открыла почему- то не бабушка. За
дверью стоял тот человек, у которого она иногда покупала
травы, которых не могла достать сама. Как обычно, в
шляпе и с трубкой. Я понятия не имею, как его зовут. Он
изредка появлялся у нас, но уж конечно никогда не
открывал мне дверь. Я испугалась. Не его, а вообще. Тем
более, что бабушка в последнее время была не в себе: ее
будто что- то беспокоило, она тревожилась, ничего не
отвечала на расспросы, была сосредоточена на чем- то
своем и оттого рассеянна в прочем. А тут еще этот
человек... Он был немногословен, сдержан и точен.
«Пойдем, бабушка хочет с тобой поговорить». «А
почему...» - нет, я ничего не поняла, только ощущение
беды, гнетущее меня в последнее время, усилилось, будто
случилось то, о чем я боялась думать в эти дни. И еще я
поняла, что спрашивать нет смысла – я и так сейчас все
пойму. Он остановился около двери в комнату: «Я,
пожалуй, подожду здесь». Я вошла. Бабушка лежала на
кровати, и вид у нее был такой, что я сразу бросилась к
ней. Она сжала мою руку и заговорила поспешно. Что она
не думала, что так скоро, и не успела меня ничему
научить, что мне придется разбираться самой, она
оставляет мне все, я только должна пообещать, что
никогда не откажу никому в помощи. Около нее лежали
тетрадь в потрепанной обложке и плетеная шкатулка.
Бабушка шептала, а я повторяла что да, я обещаю, я
никому не откажу в помощи, да, у меня все получится, я
знаю, я сумею... В сознании билась мысль, что надо что-
то сказать, что она не умрет, она не может, не должна,
не имеет права! Она мне нужна, я же останусь одна,
совсем, и не только мне – стольким людям она помогла,
этого не может быть... Но я не говорила этого, чувствуя
– бесполезно, она все знает, и я знаю, это должно было
случиться, я понимала это, только думать боялась, и я
только повторяла, что смогу, не откажу, сделаю все, как
она велит... Бабушка сжала мне руку и, откинувшись на
спину, замерла. Она не дышала. Я мгновение смотрела, не
веря, потом вспомнила о человеке, который стоит у двери,
крикнула – получилось еле слышно, сорвано – «Да помогите
же!..» - он сразу возник на пороге. «Поздно» - сказал
так, что я моментально поверила. «Уже поздно». Он еще
что- то добавил, но я уже не слышала, меня трясло от
зажатых где- то внутри рыданий. Я не понимала, почему –
но не могла выпустить их наружу, только глаза до сих пор
болят. Так, наверное, плачут в первый раз, неумело, но
я- то – девчонка, - сколько раз ревела, так может, это
был – последний? Я услышала, как он сказал, что позвонил
в скорую и милицию, они приедут, составят акт. Я не
среагировала, только почувствовав, что он уходит,
подняла лицо от бабушки. Показалось, нужно броситься
следом, остановить, или хотя бы – крикнуть, какой- то
вопрос, он должен ответить. И сразу же я поняла, что не
смогу этого сделать, у меня нет ни голоса, ни мыслей,
чтобы просто крикнуть: «Это порча?.. ее сглазили? Кто,
кто мог ее убить?!..» - все это рвалось с языка, но не
было сил, не осталось ничего. Он мог остановиться, если
бы его достиг этот крик – я чувствовала, что он был бы
еле слышен, его забивало горе; но если бы и нет – это
тоже было бы ответом, потому что я и так знала, что это
правда, а если так – зачем надрывать душу, я не могу
кричать, только содрогаться в плаче, пытаясь не
допустить того, что уже произошло...
Я почти не
осознавала происходящего – кажется, через какое- то
время приехала скорая, они что- то говорили, бабушку
увезли... Я осознала себя сидящей около окна, а на столе
передо мной стояла плетеная шкатулка и лежала тетрадь.
Наследство. «Теперь ты – знахарка. Да пребудет с тобой
моя сила...» Я осторожно открыла шкатулку. Там были
пакетики с травами и лежал на боку на четверть
заполненный флакон. Пробковая затычка подмокла и начала
протекать. Я достала флакон и принюхалась – рябина. Под
флаконом лежало маленькое перышко – похоже, голубиное.
Все знакомо по бабушкиной ворожбе, хотя в руках я ничего
прежде не держала. Так не держала. Пытаясь
почувствовать, понять – зачем оно. Я открыла тетрадь с
неровной надписью на потертой обложке: «травник». Там
была опись всех трав, которые лежали в шкатулке, с
указанием – когда что применять. Дальше шли наговоры. Я
читала страницу за страницей, исписанные бегущим
бабушкиным почерком, и меня не покидало ощущение того,
что во мне что- то рушится и строится заново. Я будто
перерождалась с каждым словом, которое читала. Мое горе
обретало плотность и находило место внутри меня,
ощущаясь как некая сила, которой прежде не было и быть
не могло. Наговоры: кровь остановить, клинок заговорить,
наговор для снятия порчи, как от черного колдовства себя
защитить, от ожога, снять тоску от безответной любви...
Я проговаривала про себя распевные слова, похожие на
зачин старинных сказок, какие рассказывала бабушка, и
мне казалось, что это не я, а она неспешно шевелит
губами, заговаривая отвар из целебных трав. Я будто
приняла в себя частицу ее души, я теперь не имела права
жить только за себя – мне нужно было жить за двоих, за
себя и за нее – мою бабушку, травницу, последнюю надежду
многих... Роза, мята, настойка рябины, календула,
земляника, древесный гриб... Я вновь перебирала
содержимое шкатулки, уже другими глазами глядя на
аккуратные пакетики, от которых могло зависеть так
много. Вдруг я увидела на дне сложенный вчетверо
тетрадный лист, которого прежде не замечала.
«Но не
в камнях найдешь ты оружие против упырей и оборотцев
богомерзких, а у корней дерева. Дерево то растет у н...»
- дальше шла длинная косая черта вниз, будто человека
толкнули или у него подвернулась рука. Посреди листа –
еще две короткие, с нажимом черты, и следы – похоже,
кровь, которую пытались стереть. Да, еще одна странность
– в левом верхнем углу листа стоит цифра «3», обведенная
в кружок. Так нумеруют страницы... [ Вечером я перерыла
небольшой бабушкин архив. Не столько надеялась что- то
найти – понимала почему- то, что шансов практически нет
– сколько пыталась чем- то занять руки. Ничего не нашла.
Все было аккуратно разложено. Вообще такое ощущение, что
она все разобрала в комнате перед смертью. Что только
подтверждает, что она знала... И еще: по углам комнаты –
спутанные черные нитки, в кровати – комочки тех же ниток
с запутанными в них обломками перьев и сломанными
иголками. Я знаю, такие следы бывают только в одном
случае – когда пытаются избавиться от порчи, от сильного
сглаза. Не смогла... ]
Я, кажется, долго сидела так
– перечитывая наговоры и почти машинально перебирая
содержимое шкатулки, вдыхая странный запах рябиновой
настойки. И вздрогнула от грома, который не вязался с
теплым солнечным городом, по которому я шла утром,
повернулась к окну. За окном был закат. Солнце, окрасив
небо роскошной сочной палитрой, садилось за дома. Белые
круглые облака, несмотря на сильный ветер внизу
неподвижно висевшие над домами в очень синем небе,
окрасились в черный цвет. Дождя не было. Сверкнула
одинокая молния, будто грозовое небо приветствовало
меня, и вдалеке негромко, словно эхо первого могучего
раската, громыхнуло. Тот, первый, удар грома, казалось,
все еще дрожал в воздухе, и было удивительным, что небо
не раскололось от него надвое. Закат представлял собой
поистине апокалипсическую картину. Небо точно отразило
все, что происходило в моей душе; я как завороженная
смотрела на это мрачно – великолепное буйство красок.
Небо из черно- фиолетового превращалось в нестерпимо-
красный край солнца над домами, проходя через весь
спектр; никогда прежде цвета радуги не казались мне
столь угрожающими – и прекрасными, гибельно- яркими, как
красота гибели Помпеи. Я смотрелась в небо, как в
волшебное зеркало, позволяющее постигнуть... не знаю –
себя ли, суть ли происходящего, - если это, конечно, не
одно и то же.
Я сидела так, пока закат не
превратился в ночь, а я не поняла, что все правильно.
Горько, больно, несправедливо – но правильно. И иначе
быть не могло. И я знала, что так будет...
Мне
казалось, что если я напишу, выплесну все на бумагу –
мне станет легче. Меня научила этому бабушка, давно, еще
до того, как погибли родители. Когда случилась та
катастрофа – я не смогла. У меня не хватило сил смотреть
на себя извне – и быть внутри. Наверное, я все же
выросла. Наверное, бабушка воспитывала меня не зря. Я не
хочу даже перечитывать – эту смесь эмоций и почти – как
смогла – отстраненного повествования. Это было сегодня,
но мне кажется, что прошло гораздо больше. Да, я конечно
повзрослела за этот день, но дело не в этом. И не в том
даже, что я осталась одна. Совсем одна. Дело в том, что
бабушка была права: бумага встает между тобой и тем, о
чем ты пишешь, самой надежной стеной. Почти такой же
надежной, как время. А главное – это правильная стена,
ее можно и нужно ставить. Главное – чтобы хватило сил
взять белый лист и написать первую фразу...
31 марта 2002
г.,
воскресенье.
Нет, я была не права
вчера. Дневник – это стена не столь же надежная, как
время. Это просто само время.
Я писала вчера до двух
часов ночи и думала, что еще долго не смогу уснуть. Но
усталость свалила меня, я, не успев даже наплакаться в
подушку, провалилась в беспокойный сон. Мне снилась
бабушка. Она ворожила. Обычно, неторопливо – и я
смотрела на нее спокойно, вчерашнего дня просто не
было... Затем - тот человек, в шляпе и с трубкой, у
которого бабушка покупала травы. Угол зрения меняется –
это уже не он, а след в воздухе, место, где он должен
быть, оплетенное паутиной. Некоторое время я смотрю на
него, затем все медленно растворяется.
Силуэт
девушки на помеле – она была нарисована на пакете,
который дала мне подвозившая меня в субботу леди, чтобы
убрать шкатулку с травами – бабушкиным наследством. Он
приближается, и я вижу, что это сама эта леди, которая
летит над городом. Она разбрасывает клочки темной
паутины. Изображение отдаляется, эти клочки кажутся
очень маленькими на фоне ночного города.
Туман. Он
сгущается, и я вижу фигуру, которая проходит сквозь
него; туман расступается, давая дорогу. Фигура смутная –
одни очертания. Довольно четко видна только правая рука
в кольчужной перчатке с шипами и с крестом. Идущий как
бы разводит ею туман.
Потом – ничего не помню, под
утро я снова спала беспокойно, но снов не было. Хотя нет
– уже проснувшись я увидела еще один кусочек сна –
короткий, но удивительно живой. У меня день рождения,
утро, я просыпаюсь поздно. Через час гости уже должны
быть у меня, но я еще почему- то никого не позвала. Я
звоню друзьям, сумбурная и сердитая со сна, а потом иду
чистить зубы. У меня болит зуб, я думаю, что вот, еще
этого мне не хватало, потом чувствую, что он качается, и
от моего прикосновения легко и почти безболезненно
выпадает. Я понимаю, что он молочный, очень удивляюсь –
18 лет, все- таки, и уже проснувшись ощущаю в пальцах
влажноватый комочек зуба с пятнышками начинающегося
кариеса и продолжаю нащупывать языком чуть саднящую
дырку во рту.
...
/написано на скамейке в парке,
неровно – мерзли пальцы.../
Подруга вытащила-
таки меня на свой день рождения. «Да, я понимаю, какого
тебе сейчас... Но не сидеть же тебе дома одной!
Пойдем... мне все- таки 18 лет. Съездим в Макдоналдс,
посидишь с нами, погуляем... Все лучше.» Я согласилась.
Жаль было в такой день бросать подругу детства с ее
сомнительными однокурсницами.
Все оказалось даже
хуже, чем я думала. Ее новые приятельницы были пошлы
безбожно. Железные кольца, яркие ногти и сплетни в
качестве единственной темы для разговора. Мне было очень
жаль добрую домашнюю подругу, но на выходе из
Макдоналдса я взяла у девушки, которая при входе
раздавала маленьким детям шары, один – синий – «для
именинницы» и решительно попрощалась, сославшись на
дела. Пожелав удачи и настоятельно порекомендовав
подруге не докупать по пути домой ничего спиртного я
ушла. Мы были на «Проспекте мира», и, двинувшись в ту
сторону, где по моим представлениям находилась
Новослободская, я набрела на небольшой пруд. Табличка
гласила, что редкие чахлые деревья вокруг него являют
собой «образец паркового искусства XVII века». Мне стало
жаль гуляющих XVII века, но неровная замерзшая вода
синевато- серого цвета и выложенные плиткой дорожки
вполне отвечали моему душевному состоянию, и я
неторопливо пошла навстречу заходящему городскому
солнцу. Темно- синие стекла очков делали мир еще более
серым и безрадостным, чем он был на самом деле.
...
Я так и забуду, а решила ведь писать
все. Вчера утром Дина попросила меня как- нибудь
устроить одному своему другу консультацию у бабушки.
Похоже, порча: парень болеет не переставая, обычные
болезни – но одна за другой. Проблема в том, что он ни
во что не верит и к ворожее идти не хочет. Мы решили
свести их как- нибудь случайно. Потом произошло все это,
и стало ни до чего. Но к вечеру я вспомнила о парне и
поехала в ГЗ искать Дину. Все равно в пустом доме делать
было нечего. Должна же я помочь...
Дина отнеслась к
известию о бабушкиной гибели как- то отстраненно. Она
была занята какими- то своими делами и только
расстроилась: как же теперь быть с другом? Нет, я
понимаю, что бабушку она едва знала, но она по- моему не
осознала, что случилось. Что я осталась совсем одна...
Хотя – что с нее взять. Она моя близкая подруга, но,
похоже, не всегда человек, с которым хорошо посмеяться и
погулять, оказывается так же близок в беде. Она очень
верующая, я понимаю, но сама не могу так философски
относиться к происходящему. Но Дина пообещала попросить
знакомого священника, если в нашей церкви откажут в
службе по знахарке. Хотя не должны... Дина, кажется, не
вполне поверила, что я теперь – знахарка, что в этом мое
наследство. Но с другом сказала, что еще поговорит.
Жалко человека, но насильно не поможешь.
...
Вчера вечером, лежа в постели и прислушиваясь к
тишине я вдруг задумалась: а на что я, собственно, буду
жить? Работы у меня нет и не предвидится, учеба не
позволяет... Однако последнее обстоятельство напомнило
мне о стипендии, которая не государственная, и поэтому
на нее в общем- то можно прожить. И которой я лишусь,
если не сдам не такую далекую, как хотелось бы, сессию.
А если я сейчас позволю всему, что обрушилось на меня,
взять верх над обыденностью, я ее не сдам. И я с горечью
поняла, что несмотря не на что завтра сяду за уроки, а в
понедельник поеду в институт.
Еще вчера мне
позвонила девушка, которая представилась Анной, сказала,
что видела меня днем в ГЗ, предложила любую помощь,
оставила свой телефон... Интересно, а откуда у нее мой?
Я только сейчас об этом подумала... Наверное, Дина
дала... Эта Анна очень звала меня в какой- то их ролевой
клуб – «Ожерелье лунного Храма» или что- то в этом роде.
Сказала, что сейчас у них игра – по М. Фраю, что ли – и
что мне, конечно, не до того, но, может, я приду
посмотреть... В общем, странная девушка.
И все-таки
это очень несправедливо. Я помню почти все наговоры
наизусть, но разве я должна этим заниматься? Т.е. я
должна – теперь. Но кому это было нужно? И – если
бабушка мешала кому- то своей ворожбой, то значит на
очереди – я? И еще меня мучает тот человек, в шляпе. Кто
он? Кто он – мне. Я нашла в бабушкиных вещах бумажку с
телефоном, без подписи. Мне почему- то кажется, что это
его телефон. Но я пока не решилась позвонить. Может,
сейчас? Нет, уже ночь, нельзя... Жаль, я бы решилась.
Может, завтра – если смогу.
И все- таки я не
понимаю: как так может быть? Как может быть, что все –
есть, а бабушки нет? Совсем нет, нигде на земле?
Сегодня, побродив по парку, я пошла на службу. И я все
думала: как же так? Хотя что- то, наверное, есть. Она
живет во мне, и я должна помнить об этом...
У меня
мерзнут пальцы. Тогда, в парке, и сейчас. У меня никогда
прежде не мерзли руки...
1 апреля
2002г.,
понедельник.
Первоапрельские
шуточки, блин... У нас телефон выключили. За неуплату.
Без предупреждения. Господи, как же все не вовремя!
Мистика... У меня сейчас даже злиться сил нет.
...
Мне снился необычный сон. Вернее, даже два, странно
переплетенные друг с другом. Сначала я видела человека,
поднимающегося по трапу самолета. Я очень хорошо
запомнила его – узнала бы, если бы встретила. Похоже,
что это тот, кого я вчера видела во сне идущим сквозь
туман. Потом я увидела темное помещение, свечи, фигуры в
черных плащах – наверно, какой- то обряд. Через
некоторое время – снова тот мужчина. Он уже сидит в
самолете, на коленях у него сумка с чем- то
продолговатым. Затем – снова то помещение, только стало
еще темнее, все еле различимо. Некоторые свечи погасли,
какая- то возня – похоже, кто- то борется. Почти ничего
не видно; затем все гаснет совсем, и больше я ничего не
помню.
Сегодня в институте произошло нечто
странное. С начала семестра у нас был всего один семинар
по археологии – наш пожилой неторопливый преподаватель,
похожий на корабельного гнома, который учил нас в первом
семестре, скоропостижно скончался. Сегодня появился
наконец другой. Молодой, по уверениям параллельной
группы – сволочь страшная. Посмотрел на нас брезгливо и
попросил встать и почтить минутой молчания
преподавателя. Потом представился. Сказал, что много лет
работал с ним на одной кафедре и они традиционно вместе
вели семинары по археологии, а иногда – и по очереди
читали лекции. В общем- то ни один преподаватель этого
не отрицает, хотя ничего внятного сказать о нем не
может. А ни один студент его сроду не видел. Все, у кого
мы пытались что- то узнать, сказали, что первый раз о
таком слышат. Все учились у нашего прежнего
преподавателя... Ну ладно, пускай. Институт небольшой,
но кафедр на нем немерено, а любителей археологии – не
так уж много. Допустим... Прочитав нам мораль за то, что
ни один из докладчиков не был готов отвечать (кто ж
знал, когда он соизволит прийти!) – в духе того, что
студент должен быть всегда готов, ждать и надеяться – он
начал занятие. Почему все так любят давать определения?
Каждый первый преподаватель, даже придя в конце курса,
гробит на это не меньше пары. Хотя что- то в этом,
значит, есть, раз каждый раз мы теряемся, что
ответить... Я сидела прямо напротив него и не без
интереса участвовала в дискуссии. Доказывала что- то,
глядя в его неприятно- малоподвижные светлые глаза.
Преподавателю всегда надо смотреть в глаза, если хочешь
его переубедить. И если хочешь, чтобы он тебя запомнил.
Ой, не хочу я, чтоб он меня запоминал... Но мне ему
экзамен сдавать, ничего не сделаешь. И все было
нормально. Пока я в какой- то момент не очнулась и не
поняла, что нахожусь на грани глубокого обморока. Я
сидела, как ни в чем ни бывало, что- то говорила и
чувствовала, что меня слегка покачивает, будто кто- то
неспеша постукивает по неустойчивому полу. И, похоже,
уже давно, потому что меня страшно укачало и тошнит. И
до одури болит голова – так, что периодически пропадает
звук. Я огляделась в тщетном поиске рациональных причин.
Покачивания никто, кроме меня, явно не чувствовал.
Незаметно потянувшись и пару раз глубоко вздохнув, я
попыталась хоть немного очнуться. Сознание в авральном
порядке подсовывало рациональное объяснение. Да, утром
спать не хотелось, но спала- то ты, Женя, меньше пяти
часов. Еще эта смена времени, считай, в полседьмого утра
встала. А преподаватель, наверное, монотонно говорит,
или еще как- то неправильно действует... Я пригляделась.
Нет, делал он что- то очень неправильно. Шло это все
явно от него, для этого никакого дара не надо – от него
шла просто волна неприязни, на грани презрения - это все
почувствовали. Но не так, как я. Нет, дело все же не в
занятии. Он говорил довольно интересные вещи. Во мне
включились все познания по психологии и педагогике,
ораторскому искусству... нет, не мог он меня усыпить.
Жесты, интонации – не фонтан, но бывает хуже. Причем
чаще... В чем же дело? Я смотрела ему в лицо, и у меня
возникло странное ощущение. Может быть, потому, что я
сидела прямо перед преподавателем, он почти все время
смотрел на меня. Но я ни разу не почувствовала этого
взгляда напрямую. Было такое чувство, как будто не имеет
ровным счетом никакого значения, куда именно направлен
взгляд. Он смотрел, как манекен – прямо на тебя и
никуда, даже не в пространство. Взгляд просто исчезал
где- то по дороге. Бесцветно- голубые, маленькие глаза
только усиливали это впечатление. Мне стало жутко. Я
посмотрела на друга, который сидел слева от меня и
вертел в пальцах ручку. В начале пары он с интересом
отвечал, но скоро замолчал совсем и старался не
поднимать глаз от тетради, в которой периодически будто
через силу рисовал причудливые фигуры. Я посмотрела на
его мятую тетрадь и вспомнила другую, в потрепанной
зеленой обложке, которую все время носила с собой и
знала почти наизусть. И вдруг почти про себя, еле шевеля
губами проговорила на одном дыхании, глядя в эти глаза –
я только теперь поняла, что значит «водянистые»:
«Колдун, колдун, режь свое тело, пей свою кровь, а до
моей крови, до моего тела нет тебе дела...» И только
поспешно вдохнув после этой фразы поняла, что я сказала.
Первый раз. И назло шмыгнувшему носом рассудку мысленно
повторила еще раз – то же самое, не торопясь. И замерла.
Сначала не было ничего. А потом я поняла, что хотя
голова раскалывается по- прежнему, меня перестало
затягивать в эту боль, как в обморочный омут. Оставшиеся
полчаса я подгоняла стрелки часов взглядом. Когда через
пару минут после звонка нас отпустили, группу сдуло. Я
нарочно медленно собрала вещи и вышла. Преподаватель в
мою сторону не смотрел. И не могу сказать, что меня это
задевало.
Потом я долго пила на кафедре сладкий
кофе, пытаясь прийти в себя, и тормошила друга, который
против обыкновения мертво отказывался говорить о
преподавателе что- либо членораздельное помимо того, что
это ужасно. А голова болела почти до самого вечера.
...
К ночи пошел снег. Погода решила внести свою
лепту в международный день смеха...
Я сидела за
компьютером, готовила реферат. А потом просто сидела,
глядя на нарисованные на экране облака. Я как- то
успокоилась. Просто произошло слишком много, и сознание
спасительно не вмещает произошедшего. Я живу, отложив
беду в сторону - как если бы бабушка уехала куда- то на
некоторое время. Хотя по сути ведь так оно и есть. В
конце концов, Бог знает, может, мы и правда встретимся.
И уж во всяком случае, бабушка порадовалась бы, что я не
схожу с ума от горя, а живу и пытаюсь кому- то помочь.
Хотя, может, это и есть – безумие, жить после того, как
твой мир раскололся и мелкой пылью осыпался тебе под
ноги? Идти по этой пыли, пытаясь отряхнуть от нее
встречных?
Позавчера – Господи, сколько же всего
вместил этот день! – меня подбросила до метро какая- то
леди. С ней были два мужчины довольно угрожающего вида,
и если бы она не была знакомой моих друзей, я бы в жизни
не села в машину в такой компании, несмотря на полную
безрадостность ночного путешествия к метро по жуткой
холодрыге. Однако я села, а потом нам оказалось по пути
с этими мужчинами – Алексеем и, кажется, Владимиром. Они
оказались реконструкторами и восхитительными
собеседниками. Как я поняла, они подрабатывали охраной
этой леди, хотя я не уверена. Меня напоили соком и всю
дорогу отвлекали от безрадостных мыслей светской
беседой. Я до сих пор признательна им за это... Как
минимум один из них сейчас получает второе высшее на
мехмате МГУ (он химик, и при этом проф. военный), и
тренировки у них где- то в тех же краях, так что, может,
еще увидимся.
...
По пути из института, подходя
к дому, я увидела странного человека. Т.е. ничего
странного в нем, на самом- то деле, не было. Просто на
некотором расстоянии от меня поспешно шел по своим делам
мужчина в черном плаще. Даже не по пути, довольно
далеко, наискосок по дорожке. Сама не знаю, почему я
посмотрела ему вслед, как знакомому, которого не могу
узнать. Может быть, потому, что черный плащ развевался
от ветра и быстрых шагов очень уж знакомо, как настоящий
плащ...
2 апреля 2002г.,
вторник.
Сегодня были похороны.
Сероватое кладбище, покрытое снегом, и очень мерзнут
руки. Наш приходской священник отказался отпевать
бабушку; я решилась- таки позвать другого. Все- таки это
недоразумение. Отец Николай замечательный человек, но он
очень жестк во всем, что касается убеждений. Я не верю,
что моя бабушка, которая помогла знахарством стольким
людям, делала небогоугодное дело...
Я себя почти не
понимала. Были какие- то малознакомые люди, немного. Был
и тот человек в шляпе. Какой- то мужчина хотел что- то
бросить в вырытую могилу. Человек в шляпе резко схватил
его за руку и так посмотрел, что тот сразу передумал.
Через некоторое время он отошел куда- то в сторону, за
высокое надгробие, и больше я его не видела. Это сейчас
я пытаюсь вспомнить детали, а тогда мне было все равно.
Поминок я не устраивала, домой не хотелось. Я долго
каталась на метро, потом бродила по центру города.
Кормила с рук голубей около кремлевской стены. Потом
поняла, что я недалеко от института; пошла, отсидела
оставшиеся две пары, так и не поняв, о чем же говорил
невысокий подвижный лектор. Отмахнулась от чьего- то
вопроса и поехала домой. Жгла свечи, сейчас села на
дневник. Надо идти спать, я мало сплю, так нельзя... И
сны мне снятся странные. Вот и прошлой ночью, опять...
Я снова вижу прежнего мужчину, он выходит из
самолета. Это скорее ощущение – я вижу его одновременно
в двух пространствах, что ли. В одном он одет в обычную
одежду, какой- то темный плащ; сумка пустая. В другом –
на нем длинная белая кота с красным крестом и прежняя
кольчужная рукавица с шипами. Она длинная, на предплечье
– крест . И там и там он стоит на трапе, оглядываясь,
будто ищет что- то или кого- то.
Потом я вижу еще
какого- то человека, который идет по городу. В его
походке есть что- то очень странное, но я не понимаю,
что. Я вижу, что он протягивает руку куда- то в сторону
и что- то берет из воздуха, что- то темное. Он так и
идет, периодически беря по сторонам какие- то темные
комочки, будто собирает что- то. И так же, как тот
мужчина на трапе самолета, оглядывается по сторонам.
У меня страшно болит голова. Это все снег...
Телефон включили - но кому мне звонить?..
3 апреля 2002г.,
среда.
Да-а, съездила в ГЗ проведать подругу...
Там творится что- то невообразимое. Я чувствую, что
дневник мой будет сегодня похож на репортаж с места
боевых действий...
Дина во время очередного припадка
нарисовала икону. Ладно, у нее бывает. Но на ней –
размытое изображение того человека, который мне снился!
В кольчужной перчатке с крестом! На шее висит большой
ключ необычной формы. На заднем плане – похожий на
старинную карту лист, на нем кусок розы ветров –
перекрестья с четко видной буквой N справа, похожим на
омегу знаком напротив и кусочком V сверху. По бокам
видны два крыла замка с башнями – основную часть
загораживает рыцарь. Наверху латинские буквы. Слева –
LK, справа – TP. Lukas Templier. Это я сложила не сразу.
Дина предположила, я узнала наверняка. Имя «Лукас» она
услышала от однокурсницы, которая всем громко
рассказывала, что ей снятся странные сны, в которых ее
призывают найти ключ и предостерегают от некоего Лукаса,
угрожая всяческими несчастьями, если он ее опередит.
Дина привела эту девушку ко мне, поскольку у той
случился припадок, когда Дина попыталась прочитать «Отче
наш». Это все я знаю со слов Дины, поскольку девушка
стала резко все отрицать и говорить, что Дине все
показалось, а с ней все в порядке. Еще Дина рассказала,
что ее сестра Мира, увидев рисунок, попыталась отобрать
его с криками «ключ!», а когда Дина не дала, посмотрела
на рисунок очень странно. Дина написала буквы с рисунка
Алексею – ну, тому руководителю реконструкторов, с
которым я ехала в субботу. Тот ей ничего путного не
сказал. Зато она узнала от него другое. Что Мира (они с
Алексеем, оказывается, состояли в гражданском браке, из-
за чего Дина даже ругалась с сестрой) некогда нашла
кольчужную перчатку с тамплиерским крестом. Я поговорила
с Алексеем, набросала ему карандашом то, что видно за
спиной рыцаря на Дининой иконе – сказала, что это старый
рисунок, поврежденный в центре, с которым я работаю на
семинарах в архиве института. Якобы меня интересует
происхождение странного знака напротив N. Алексей
отнесся к рисунку очень внимательно. Мы посидели
поговорили, он напоил меня кофе, узнавал, нельзя ли
посмотреть на документ лично... А еще мы поговорили
просто так. Он, оказывается, очень переживает из- за
того, что расстался с Мирой, но они не готовы менять
образ жизни в угоду друг другу. От моей помощи он
отказался, сказав, что нельзя обкрадывать человека,
такие чувства – тоже достояние. Может, он и прав... Но
смотреть на него было жалко.
Анна – та девушка,
которая позвонила мне в субботу – пригласила меня на
словеску. И чего она во мне нашла? Я вежливо отказалась.
Я хорошо отношусь к ролевикам, хотя не уверена, что
вполне их понимаю. Но сейчас не до этого, ей Богу... и
чем дальше, тем больше.
Когда я заканчивала разговор
с Алексеем, ко мне подошла женщина, сказала, что она
мама Дининого друга, и Дина говорила, что я могу помочь
ее Артему. Выяснилось, что ее сын – это как раз тот
парень, который не переставая болеет. Мы поговорили. Она
– философ- религовед, поэтому относится ко всему этому
крайне скептично. А уж когда она прочитала мою фамилию –
Заповедная, то на ее лице отразилось полное недоверие.
Хотя она уже, кажется, не видела иного выхода, кроме как
убедить сына пообщаться со мной. В любом случае ее
вмешательства не понадобилось, все разрешилось само.
Просто в какой- то момент я отошла из столовой, а когда
вернулась, за столиком напротив входа сидел молодой
человек. На котором висело очень давнее проклятие такой
силы, что я только позавидовала его здоровью. По моим
представлениям от такого сразу попадают под машину или
просто кончают жизнь самоубийством. Он же, хоть и
проводил, по словам матери, большую часть жизни по
больницам, ухитрялся таскать его на себе не первый год.
Правда его, возможно, спасло то, что проклятие было
ненаправленным. Я отозвала его в сторону – он сидел с
другом – и объяснила ситуацию. Он, хотя и был настроен
скептически, довольно быстро решился принять мою помощь.
Я посмотрела – у меня получилось, что обряд нужно
проводить либо немедленно, либо завтра где- то после
шести – тогда эффект будет максимальным. Но возникла
совершенно неожиданная трудность: у меня с собой не
оказалось необходимых для обряда спичек. И я пошла
бродить по ГЗ в надежде их купить. Спичек я не нашла, но
когда уже возвращалась в столовую, мимо меня прошел
мужчина, показавшийся мне чем- то знакомым. Я пошла за
ним – благо он шел туда же, куда нужно было мне, а
обогнав на полдороге заглянула ему в лицо и замерла.
Потому что это был т о т человек, из сна и с иконы Дины.
Я сбилась с шага и потеряла эго из виду. А придя в
столовую через некоторое время заметила его, мирно
сидящем за столиком и беседующим – с той леди, которая в
тот злополучный выходной подвезла меня из ГЗ. Я прошла
неподалеку, чтобы убедиться, что это он. И стояла,
прислонившись затылком к холодной мраморной колонне,
которая закрывала меня от их столика. Смотрела в
зеркало, в которое их столик оказался не виден, и
пыталась унять сердцебиение. Потом круто обогнула
колонну и несколько минут стояла, пытаясь разглядеть его
сквозь ветки чахлого деревца, которое меня совершенно не
закрывало, зато мешало смотреть. Очень боясь, что он не
выдержит и подойдет. И отчаянно на это надеясь. Потому
что я чувствовала, что в противном случае сделаю что- то
непоправимое. И таки сделала. Уже почти вернувшись к
своему месту я развернулась и подошла к их столику.
Встала перед мужчиной и, извинившись перед его
спутницей, сорванно спросила, каменея от осознания того,
сколь нелепо я выгляжу: «Вы - кто? Вы – тамплиер?..»
Мужчина поднял на меня глаза и довольно вальяжно, что
никак не вязалось с его видом, спросил, а почему я,
собственно, должна это знать. Я сказала, что должна.
Тогда он сказал, что если я соблюду приличия и подожду
конца разговора, то он уделит мне время. Я извинилась и,
сказав, что буду в том конце зала за столиком, ушла, тем
более, что мне стало очень неловко, будто я залезла в
чужую личную жизнь. На их столике был разлит чай, а
девушка сидела, опустив лицо, и сделала какое- то
неестественное движение, когда я взглянула на нее.
Я
ушла за столик в углу зала. От них меня отделяла
колонна, и я иногда откидывалась, чтобы посмотреть, не
ушел ли он. Я вытащила обрывок бумаги и стала машинально
набрасывать Динину икону, тамплиерские кресты, ключ... У
меня дрожали руки, и я пыталась этим привести себя в
чувство. Думая, чем аукнется мое безрассудство. Это мне
сейчас хорошо рассуждать и думать, а там я просто
психанула. Я столько думала об этом человеке, а тут
подряд – бесконечные истории про ключ, Динина икона...
его появление стало последней каплей. Я поняла, что
должна форсировать события, или я просто сойду с ума. Не
знаю, правильно ли я поступила, но другого варианта я не
видела. И в любом случае сделанного не воротишь. Во
всяком случае, я сидела сходила с ума, и только немного
успокоилась – подошел он. Мы сели – столовая была почти
пуста, даже до последнего сидевшие ролевики ушли, только
где- то вдалеке маячил следователь, который большую
часть вечера расспрашивал о чем- то их руководителя.
Несколько минут мы говорили довольно сбивчиво – он
сказал, что да, он – тамплиер, и что дальше? А я не
знала, что дальше, даже не подумала, не ожидала такого
вопроса – и спрашивать, и говорить что- то было равно
глупо. Я что- то говорила о том, что видела его не раз –
тут он заинтересовался, - что вокруг последнее время
столько связано с ним и т.д. Мне все время казалось, что
он сейчас оборвет меня и уйдет, а я не могла этого
допустить и чувствовала себя очень глупо. Он заметил
буквы – LK TP – на моей бумажке, которая смятая валялась
передо мной, и отрывисто произнес: «LK TP, Lukas
Templier. Да, это я.» Потом он, очевидно, заметил там
еще что- то, потому что его тон резко поменялся.
Возможно, я чувствовала, что не умею сказать, поэтому и
не убрала со стола эту бумажку – это объяснение, п о ч е
м у мне важно это знать, почему я спросила незнакомого
человека: «Вы – Лукас?» Признаться, я не знаю, что
делала бы, если бы все обернулось иначе. Сейчас я вижу,
как рисковала. Тогда – я потерялась во всем, что
обрушилось на меня за несколько часов. У меня уже совсем
нет времени, я сижу над дневником уже часа два. Если
очень коротко – мы обменялись огромным количеством
информации. Он – Господи, я первый раз подумала, что
верю ему, хотя мои указания более чем эфемерны –
тамплиер Лукас, в прошлом носил имя Сергей. Прилетел в
ночь на воскресенье из Иерусалима в поисках ключа,
который был утерян. Ключ – единственный, которым можно
отпереть дверь, за коей бездна. В бездну был
ниспровергнут Антихрист 2000 лет назад, и был создан
Орден для хранения этого ключа, ибо известно, что будет
с миром, если врата откроются. Местонахождение ключа
известно – банк, на который накануне было произведено
нападение. Я- то не обратила внимания на это известие, а
Лукас насмешливо спросил, как часто один нападающий
убивает сотню человек, а после того, как в него всадили
несколько обоим, погибает не от ран, а оттого, что из
него вытекла последняя капля крови?
А еще Лукас
спросил, не знаю ли я о какой- то силе своего взгляда.
Дело в том, что Вероника – его одноклассница, которую он
случайно встретил, не видев до этого лет 30 – сказала,
что ощутила сильный дискомфорт, когда я смотрела на нее.
Я рассказала Лукасу свой сон, о девушке на помеле, но
честно предупредила об обстоятельствах и том, что это
могла быть просто смесь воспоминаний. Кстати, о снах.
Мне снова снилось что- то странное. Я уже привыкла, и
вчера вечером поймала себя на том, что жду сна...
Я
вижу того же человека; он идет по улице. Я вижу его еще
четче: темный плащ, длинные волосы, собранные в хвост. И
одновременно – второй слой, в белой коте и кольчужной
рукавице. За ним идут какие- то люди, их видно очень
смутно, кажется, что очертания все время меняются. Они
движутся за ним вслед во всех отношениях. Потом план
сдвигается, я вижу того, второго человека, который
собирал тьму. На сей раз он, похоже, видит меня – он
оборачивается, смотрит, и мне кажется, что я могу
разглядеть его лицо. Затем это ощущение исчезает. План
снова меняется, я вижу деревянную дверь, окованную
железом. У нее замок странной конструкции – посередине.
По бокам стоят два человека в белых котах с красными
крестами и автоматами наперевес. Несмотря на то, что они
явно представляют собой значительную силу, тому, чьими
глазами я это вижу, она не кажется значительной.
Кажется, это видение/ воспоминание – я сама не пойму
точно – того человека, которого я видела последним.
Прежде чем проснуться я вижу еще одну сцену. Из
подъезда выходит девушка со светлыми волосами, похожая
на сестру Дины, Миру. К ней подходит какой- то молодой
человек, который кажется мне знакомым. Они ведут
оживленный разговор, я слышу фразу: «...найди...
ключ...» Девушка делает какой- то странный жест рукой,
парень хватает ее за руку. «Не делай так больше»,-
говорит он, сильно сжимает ей руку, оглядывается и
уходит. Девушка стоит некоторое время, затем тоже уходит
– я не вижу, куда.
Я поняла, что было мне смутно
знакомо. Тот молодой человек, который подходил к Мире, и
тот, который собирал по улице клочки тьмы – одно лицо.
Все, а теперь – спать Мне и так придется встать завтра
часов в семь, если не раньше, чтобы сделать хоть какие-
то уроки.
5 апреля 2002 г.,
пятница.
Я сижу на кафедре, у меня впереди три часа
бездействия. Я хотела съездить в ГЗ, но потом поняла,
что если встречусь с Диной и другими – обратно уже не
вернусь, а мне нужно на последнюю пару. Поэтому я села
писать, тем более, что произошло столько всего, что
нескольких коротких часов перед сном мне явно не хватит.
Сегодня утром я проснулась в своей постели,
заботливо закутанная в одеяло. Мне было полусонно и
тепло, вчерашний день казался чем- то далеким и смутным,
а его вечер – и вовсе дурным сном. Пока я, потянувшись,
не почувствовала под рукой что- то холодное. Увидела
кинжал, дочиста вытертый чьей- то рукой. И живо
вспомнила его - обагренный кровью, в своей руке. Значит,
не сон…
С чего же начать? Здесь все шумят, мешают…
Наверное, нужно начать со вчерашнего сна. Поскольку
вчера вечером я себя дома не помню, то я его так и не
записала. Я вижу какого- то нового человека. Длинные
седые волосы, борода. Он сидит за столом, перед ним
несколько листов – кажется, три. Он что- то пишет на
них, нумерует листы и не глядя передает назад. Один раз
закашливается – чувствуется, что его время подходит. На
последнем листе – не видно, дописал ли он его – рука
срывается, прочерчивает косую черту, и он падает.
Комната – окно, книжный шкаф, тусклая лампочка под
потолком.
Потом я вижу девушку – она иногда сидит в
столовой ГЗ, кажется, ее называют Диной, - она готовится
ко сну. Берет какой- то комок – похоже, листья с чем- то
коричневым – и кладет себе под подушку. Что- то говорит,
по всей видимости, со смыслом – и ложится. Я вижу, как
она спит, а через некоторое время вскакивает с криком
ужаса.
Позавчера, возвращаясь домой, я наблюдала
странную сцену в метро. Я стояла в уголке и листала
бумаги, народу было довольно много, но не тесно. После
меня зашла пара – девушка и юноша со странно- детским
лицом. Я поглядывала в их сторону, потому что пара была
красивая, похожая на фотографию из глянцевого журнала.
Они стоя общались, дурачились – слышно не было, похоже
на яркий клип, только фоном служил гул метро. Я бы про
них скоро забыла, но в какой- то момент молодой человек
мельком глянул на меня, и его поведение вдруг резко
изменилось. То есть он продолжал общаться с девушкой и
дурачиться, но стало казаться, что он пьян. При этом
девушка вела себя по- прежнему, но на ставшее вдруг
дурацким поведение спутника внимания не обращала. У меня
было ощущения фарса. Прошла побирающаяся женщина с
младенцем, какой- то мужчина, сидящий неподалеку от
пары, неожиданно подал ей крупную купюру. Юноша стал
негромко смеяться и показывать на него пальцем, как- то
неестественно выгибаясь и нависая над другими сидящими.
Мужчина делал вид, что его это не касается, но делал это
так же искусственно, как смеялся юноша. Через некоторое
время все кончилось. Мужчина вышел на ВДНХ, юноша с
девушкой сели на в избытке освободившиеся места и стали
вести себя, как обычные пассажиры. Через одну остановку
вышла я, с резким ощущением, что все это было разыграно,
и разыграно для меня. Тем более что остальные пассажиры
подчеркнуто игнорировали происходящее – или не видели
вовсе.
Вторая интересная встреча была уже вчера по
пути в ГЗ. Собственно, встречей это назвать нельзя:
какой- то человек в темном мельком взглянул на меня,
проходя мимо по эскалатору. Но в этом коротком взгляде
отразилось неприятное узнавание и предупреждение,
которое не несло в себе ничего положительного.
Если
позавчерашний день был хаосом, то для вчерашнего у меня
нет слова. У меня неожиданно было всего две пары, и я не
спешила ехать – была уверена, что Динка еще на занятиях.
Но я застала потрясающее оживление в столовой. Там была
Дина, через некоторое время пришла вся компания Анны, и
была еще куча моих знакомых. У меня в голове потрясающий
сумбур. Наверное, это из- за того, что меня отделяет от
всего произошедшего ночь. Сон все смешивает. Жаль, я
ничего не писала вчера, но последнее, что я помню до
сегодняшнего пробуждения – это как я стою перед алтарем
и вздрагиваю ни то от холода, ни то от всего пережитого.
Ну да это уже потом, вечером. Ладно, я попробую написать
кусками, что помню. Хотя бы не по порядку. Иначе все
равно не выйдет… Итак.
Мы сидим с Диной, я
напряженно наблюдаю за идущем в углу разговором. Там
один из полицейских бурно беседует с тем, кого все
вокруг называют Старьевщиком – тем самым человеком с
трубкой. В какой- то момент что- то случается – похоже,
Старьевщика все же вывели из себя. Не очень ясно, что
произошло – все же они довольно далеко,- но, кажется, он
толкает полицейского в плечо, что- то говорит – и на
месте того на несколько секунд оказывается темно- серый
волк. «Оборотень»,- я даже не удивляюсь, наверное, я уже
не первый час в столовой, я не помню, когда точно это
произошло.
В какой- то момент появился Лукас, его
тут же окружила масса народу, сквозь которую пробились
полицейские и деликатно, но решительно увлекли его на
приватную беседу, не дав даже оглядеться. Они долго, но,
похоже, без последствий беседовали вдалеке. Потом Лукас
общался с Сергеем – не помню отчества – в общем,
руководителем ролевиков. Мне говорил о нем Алексей, а
потом тот сам – кажется, позавчера – подошел: «Кажется,
не имею чести…» - мотивировав это тем, что мы вот уже
несколько дней сталкиваемся в столовой, но все еще не
знакомы. Вокруг них толпились все, кому не лень, меня
это покоробило. Тем более, что я понимала, в чем там
дело, и не только благодаря разговору с Лукасом, но и
потому, что перед этим я сидела и делала уроки – хороший
способ, чтобы к тебе не подходили с пустыми делами и
дали сосредоточиться – и невольно услышала массу
информации, ни для кого не предназначенной. Почему- то
реконструкторы тамплиеров, которые сидели за соседним
столиком – мои старые знакомые – стали напрочь
игнорировать меня, увидев в руках учебник. Я старалась
не прислушиваться, но все равно узнала много интересного
из их разговоров с Лукасом и Диной – не Белецкой, а
другой, про которую моя Динка сказала, что та вроде бы
занимается оккультными науками. [Кстати, в какой- то
момент господа реконструкторы сидели разговаривали с
этой Диной и с главой ролевиков. И я, посмотрев на
первую троицу – Владимира, Алексея и Дину – вот так,
вместе – узнала в них фотороботы, которые вот уже
несколько дней висели по всему МГУ – разыскиваются как
особо опасные преступники. Но решила ничего не
предпринимать.] С Диной- второй тоже странная история. В
какой- то момент один из реконструкторов указал на нее,
как на прислужницу Сатаны, Лукас принялся читать по
латыни «Патерностер», и ей стало плохо. Правда, ее
быстро привели в себя, но все это было крайне странно.
Они потом долго выясняли обстоятельства этого дела – не
знаю, насколько успешно.
...
Уф, я дома. Меня
после пяти пар понесло на ленгоры – на тренировку. Меня
туда еще Алексей, глава реконструкторов, звал –
посмотреть. Там тренеруется самый разный народ, не
только их клуб. Да, оно того стоило. Я, правда,
замерзла, зато несколько часов свежего воздуха и
зрелищных боев немного привели меня в чувство. Последнее
время я стала внимательнее ездить в метро, оно того
стоит. Правда, удивляться я уже перестала – наверное,
сил нет. Вот и сегодня, стоило мне вбежать с пересадки в
заполненный вагон, как сутуло стоящий в углу у двери
мужчина, которого я даже не успела толком увидеть,
заметив меня краем глаза и поспешно отвернувшись,
выскочил сквозь закрывающиеся двери. Я пристально
взглянула ему вслед – нет, снаружи его внимание ничто не
привлекло. Он отбежал на середину залы и стал
неторопливо возвращаться на перон, когда поезд тронулся.
Ну да Бог с ним – у меня почему- то такое ощущение, что
ничего страшного уже не произойдет.
Что касается
беседы Лукаса с Сергеем, то что я, собственно, хотела
написать. Меня очень волновало все, что происходило за
тем столом, хотя я прекрасно осознавала, что Лукасу
помочь не могу ничем. Вообще. Разве что не лезть... Меня
коробила всеобщая бестактность. Сергей разумно заметил,
что он видит там свой орден, еще отдельных людей, но вот
все остальные... Я подошла и спросила Лукаса, можно ли
мне там быть. Больше я ничего не придумала. Он не
оборачиваясь произнес сквозь зубы (эта деталь вряд ли
относилась ко мне; во всяком случае, мне показалось, что
это отношение к ситуации в целом): «По- моему, сейчас
Вам разумней удалиться». Что я и сделала немедленно:
взяла учебники и отсела на дальний конец своего столика,
позаботившись, чтобы слов не было слышно, но я при
желании могла видеть происходящее. Беседа была не
сказать, чтобы мирной - подчас тихая речь и спокойные
лица говорят больше, чем самые бурные эмоции. Однако
когда подошли полицейские и объявили, что по приказу
кого- то там Сергей задержан на сутки до выяснения
обстоятельств, вступились дружно. Их переговоры явно не
подразумевали отсрочки, тем более по такой причине.
Однако бумаги были безупречны, а спорить с подошедшим
нарядом – себе дороже. Я не знаю, что произошло потом.
Поспешная проверка оружия реконструкторами во главе с
Лукасом – и они исчезли следом за нарядом. Выстрелов мы
не слышали, но через несколько минут и Сергей, и его
собеседники вернулись за стол переговоров. Правда, как
минимум двух из тех полицейских, что его увели, я видела
в тот же день...
Похоже, что переговоры увенчались
успехом. Они были долгими, а завершились и вовсе без
свидетелей. Но Лукас появился, сказал, что уезжает в
Иерусалим. На мой вопрос ответил, что цели своей он
скорее всего достиг. Оставил мне адрес их монастыря в
Иерусалиме – я узнавала у него, не знает ли он чего-
либо о судьбе двух первых частей имеющегося у меня
документа. Он ничего о них не слышал, сказал, что,
возможно, о них знают в их монастыре – в архивах
хранится множество разных документов, и меня будут рады
видеть там. Он очень торопился, и я не стала его
задерживать, только поблагодарила – и подумала, что
монастырь мне вряд ли поможет. Во всяком случае, что
касается этой бумаги.
Вот так. Некоторое время я
сидела, пила чай и думала обо всем увиденном. Нет ничего
хуже: знать, что происходит и на чьей ты стороне, быть
свидетелем – и не иметь возможности абсолютно никак
повлиять на события. В желательную для тебя сторону...
Мысли свои на тот момент я помню довольно четко.
Сводились они к одному: ладно, хватит сидеть и страдать,
что не поучаствовала в спасении мира, слава Богу, и без
меня спасли, а жизнь- то на этом не кончилась; и
возвращение ключа Ордену отнюдь не решает моих проблем.
И не только моих - я заволновалась, где Артем, было уже
за шесть. «О хоббите речи – хоббит навстречу» - стоило
мне высказать свои опасения вслух, как Артем появился.
[Что- то часто я поминала вчера эту фразу. До этого,
когда я только пришла, мы сидели с Диной и болтали о
том, какие кафедры в МГУ лучше всего. Про химиков мы
дружно решили, что предмет ужасный, а люди почему- то
сплошь замечательные. И молодой человек – тот друг, с
которым я видела Артема – воспользовался услышанной
фразой, как поводом для знакомства. Он оказался химиком-
второкурсником и Виком. Очень интересовался, как я
собираюсь избавлять Артема от порчи. Вик меня совершенно
не боялся; или, скорее - боялся, поэтому вел себя
подчеркнуто дерзко. Я уже потом поняла, что он считал
меня ведьмой.] Однако нам пока не судьба была уйти.
...Ладно, я спать хочу, ровно час ночи... Попробую
завтра продолжить – про закончить я уж не говорю. У меня
есть время – у меня стойкое ощущение, что уже ничего т а
к о г о, этого же порядка, не произойдет. Так что я могу
не спешить с событиями вчерашнего дня. Главное – ничего
не забыть. Сегодня утром я поняла, что у меня есть два
варианта. Спрятать кинжал и не вспоминать вчерашнего
дня, жить так, будто ничего не произошло. Или – дневник
и головная боль. Что я выбрала – очевидно. Да, я и не
подумала тогда, что в противном случае я не смогу
заниматься знахарством. А на это я не имею права...
Возможно, я думаю, что больше ничего не произойдет,
благодаря сегодняшнему сну. В нем было что- то –
завершающее, что ли...
Вижу все того же человека,
так же в двух планах. Теперь я знаю, что это Лукас. У
него на шее – ключ. Он идет, за ним – несколько человек
как бы в его тени, смутно видны. Навстречу выходит
человек в похожем плаще, провожающий. Ведет, идя чуть
впереди. Вдруг из тени Лукаса появляется человек,
бросается, втыкает меч в спину провожающему.
Поворачивается к Лукасу – все очень символично, он
говорит какую- то фразу вроде: «Ты проиграл, храмовник!»
- начинается потасовка, все становится смутно,
непонятно. И постепенно видение гаснет, уступая место
нормальному сну.
Этим я на сегодня и закончу
дневник.
7 апреля 2002г.,
воскресенье.
Я все никак не решусь сесть
и дописать рассказ о событиях прошлого четверга. Может
быть, потому, что понимаю – на этом мой дневник
кончится. Поскольку после всего, что произошло, я не
смогу писать в него какую- нибудь ерунду. Но чем дальше,
тем больше воспоминания смешиваются, поэтому я попробую
рассказать еще что- то из того, что произошло в тот
злосчастный четверг. Возможно, тогда все это станет
воспоминанием в полной мере. Меня перестанут пугать
косые взгляды какого- то грязного длиннобородого
старика, общающегося в переходе метро с собирающей
пожертвования монахиней. И кричаще- желтое слово
ЗНАХАРЬ, появившееся в эту пятницу на рекламах ни то
нового фильма, ни то книги, и преследующее меня повсюду
– даже отражениями в стекле, - перестанет казаться
дурным знаком.
Разговор со Старьевщиком, против моих
ожиданий, не закончился на сцене с волком. Милиционер не
дал Старьевщику уйти, они продолжили разговор, который
потом переместился в коридор. Не знаю, о чем они
говорили, да и, признаться, не хотела это узнать – я
вглядывалась в Сарьевщика, ожидая момента, когда он
останется один. Я почти выбежала в коридор – и замерла
за палаткой. Они не ушли далеко, остались говорить там.
Мне не было их слышно и видно, зато они не могли уйти
незаметно. За мной вышла Дина, сказала, что ей очень
интересно, о чем они говорят, и она хочет подойти к ним
под благовидным предлогом. Я не совсем понимала, зачем
ей это, однако не считала себя вправе что- либо
запрещать. Только попросила ее быть осторожней. Однако
Дина, кажется, передумала, поскольку ушла в столовую. Я
уже довольно долго стояла, когда наконец увидела быстро
уходящего Старьевщика. Поспешно догнала его, меня
интересовало только одно: «Что хотели кинуть бабушке в
могилу? Почему Вы помешали?..» Тот шел довольно быстро и
не обращал на меня внимания, даже не ускорил шагов.
Просто свернул за выступ в стене – и исчез. Я
остановилась, потом медленно вернулась в столовую. Я не
знаю, сколько часов прошло. Время в тот день не играло
никакой роли, его просто не было. Поэтому я не знаю,
когда – но Старьевщик появился снова. Стоило мне
заметить его, как он поманил меня и скрылся. Я, не
отвечая на чьи- то оклики, поспешно выбежала следом.
Старьевщик жестом показал – мол, давай прйдемся. Я
кивнула и послушно пошла рядом с ним по коридору. И
молчала, потому что почувствовала, что здесь задаю
вопросы не я. Через некоторое время он отрывисто сказал:
«Кажется, Вы хотели что- то узнать. Спрашивай.»
(Интересно, я только сейчас поняла, что абсолютно не
помню, как он ко мне обращался – на ты или на Вы. Или
это были не слова?..) Я почувствовала, будто меня взяли
за плечи и как следует встряхнули. Нервное напряжение
прошло, в голове все события последних дней сложились в
ясную картинку, как пазл – не совсем четкими были лишь
места стыковок кусочков, но это было не очень важно. Я,
медленно отыскивая слова во внезапно опустевшем
пространстве вокруг, произнесла, что мне бы хотелось
понять, что произошло на кладбище во время бабушкиных
похорон. Он устало сказал, что это самый простой способ
наслать порчу – бросить какую- нибудь вещь человека в
вырытую могилу. Он решил, что пожалуй не стоит. Я
поблагодарила, кивнув и неслышно шевельнув губами, глядя
за мутное стекло – мы остановились у окна. Я думала о
том, что вот оно – я могу спросить обо всем, что не
давало мне покоя, Старьевщик стоит и терпеливо ждет, и я
чувствую – объяснит все. Только вот вопросы вдруг
оказались мелкими и ничего не значащими, картинка есть,
а детали – зачем они? Все это не стоит вопроса к тому,
кто сейчас сам позвал меня и ждет. Я вдруг остро
почувствовала, насколько пусто вокруг. С новой силой
ощутила отсутствие. Невозвратность всего, что было таким
естественным несколько дней назад. Груз ответственности
за тех, кому я уже должна помочь, и тех, кто еще придет.
Резкий страх – смогу ли. И одиночество. Я вдруг
подумала, что этот человек (человек ли?), который может
быть и врагом, и другом – единственный, кто связывает
меня с прошлым. Наверное, поэтому его присутствие,
несмотря ни на что, кажется мне опорой среди рушащегося
мира. И поэтому именно ему – прорвалось: почему? Уже
даже не вскрик, а недоумение и усталость: зачем, кому
была нужна ее смерть, это проклятие, кому понадобилось
рушить этот мир? И почему тогда – жива я? Какой во всем
этом был смысл, если династия не прервалась, и дар жив?
...и зачем теперь – я? Я не понимаю... Старьевщик тоже
смотрел за окно. Это было ненаправленное проклятие,
случайность. Просто случайность. Мне вдруг показалось,
что бабушка не была ему чужим человеком. И он переживает
ее гибель. Прошло несколько минут. «Я думаю, тебе есть
чем заняться. Смотри... вон там человек с черными
волосами, собранными в хвост. Он собирает какие- то
бумаги. Но я думаю, он не найдет того, что ищет...» -
Старьевщик негромко произнес и медленно пошел от окна.
«Старьевщик» - странно называть так, просто – он, - но
это услышано вокруг и въелось в речь. За окном ветер
гнал по асфальту пожелтевшую бумагу, и какой- то
человек, как во сне, медленно ходил, нагибаясь за
листами. Так бывает, когда очень хочешь спать, и
происходит нечто, заставляющее забыть об этом. Зачем –
я? Я будто увидела сложенный вчетверо, будто
припорошенный на сгибах пылью лист на дне шкатулки,
темный силуэт порчи над головой Артема. Уже на бегу я
подумала, что на улице холодно. Подумала мельком и почти
с азартом, ошибаясь коридорами и выскакивая на снег – он
легко прощупывался через тонкие не по погоде ботинки.
Ветер спутал волосы и остудил разгорячившееся лицо. Я
знала, что должна сделать. Я видела, как подбегаю к
этому человеку: «Вы не найдете здесь того, что ищете!» Я
видела его взгляд – не удивленный, нет, он должен
слишком много знать, это будет понимание и усталый
вопрос. Вопрос о том, увидит ли он этот документ, не
пожалела ли уже о непонятном порыве – выбежать и
сказать. ...Я знала, что должна сделась. И металась по
холодному ветру, не понимая, куда же выходит то окно.
Чуть не сбила с ног охранника, который загородил какие-
то ворота, взбегала на лестницы и медленно сходила по
ним. То почти бежала, глотая острый воздух, то медленно
брела, не замечая замерзших слез и заболевших от холода
пальцев. Я не знаю, сколько прошло времени, когда я
поняла, что нужно возвращаться. Что что- то было
неправильно и я уже не найду его. Я медленно шла в
столовую; мне понадобилось налететь на стоящую у входа
туда Дину, чтобы услышать ее. Около нее стоял Артем, и
Дина тормошила меня, что- то говоря. Я остановила ее
жестом, пытаясь стряхнуть оцепенение, и попросила
повторить. И услышала, что вот у него – она толкала в
мою сторону Артема – есть бумаги, и он ищет окончание,
похоже, то, которое есть у меня. Я мельком – уже
привычное за последние дни опасение – подумала, что у
Динки когда- нибудь будут неприятности, если она будет
так необдуманно делиться информацией с окружающими. И
как- то обреченно, с ощущением, что от меня уже ничего
не зависит, кивнула Артему – пойдем. Мы отошли в
сторону, я устало спросила – что у него есть. Артем,
сбиваясь и торопясь, пересказал содержание двух первых
частей, пытаясь одновременно объяснить, что документы не
его, и у него на руках их нет, но он отвечает за
подлинность и т.д. – я только отмахивалась, машинально
фиксируя где- то на краю сознания мысль, что он на
редкость наивен, ведь я могу сказать, что мой документ с
этим не связан, и пойти туда. Но это была отстраненная
мысль, я даже не фиксировала ориентиры, отмечая только
их достоверность. Достоверность хромала, но мне почему-
то было все равно, как было все равно потом, когда мы
шли по каким- то задворкам, и я была почти уверена, что
обратно не вернусь. Я показала ему документ. Он
обрадовался, стал суетливо говорить, что нужно взять
другого человека, которому принадлежит одна часть
документа, и наконец- то достать то, что там спрятано. Я
только пожала плечами. Артем не представлял для меня
угрозы, я это видела, а вот тот, второй – какая- то
часть меня закричала, чтобы я не смела. Но я только
напомнила, что нам нужно провести обряд – последний
срок. Было решено, что мы выйдем на улицу, оставим
остальных ждать нас, я проведу обряд, а потом мы
вернемся и отправимся «на поиски».
Похоже, не судьба
мне оставить все это в сегодняшнем дне – я не могу
писать дальше. Да будет так, продолжу завтра.
8 апреля 2002 г.,
понедельник.
Я опускаю руку в карман пальто и нащупываю
там обгоревшие спички. В комнате пахнет настойкой
рябины, от пальцев – чудится, что дымом, и над дверью
тускло поблескивает кинжал. А ночами мне снится, как я
иду по бесконечным дорогам и коридорам со Старьевщиком,
и он говорит со мной о чем- то очень важном. Плохо
только, что потом я не помню ни слова...
В какой- то
момент один из милиционеров – тот, кого я видела волком
- захотел поговорить со мной. Только посадил меня спиной
– его жег мой взгляд, и он доказывал мне, что я ведьма.
Я даже помню, почему он подошел. Он нашел оставшийся от
Лукаса лист с «Патерностером» на латыни и принялся его
дикламировать вслух. Не понимая, что это за текст. Я
была на нервах и посоветовала ему не делать того,
последствий чего он не может предвидеть. Он тут же
решил, что это неприятно лично мне, стал допытываться,
пытался читать его мне на ухо. А я просто резко
чувствовала любое событие, могущее вызвать
противодействие. После этого мы и разговорились. Он
сказал, что ему уже все равно, т.к. завтра его уволят –
за некомпетентность. И, поминутно отворачивая от себя
ладонями мою голову, стал рассказывать – в основном о
Старьевщике. Тогда я и услышала впервые, что его так
называют – до этого как- то не обращала внимания. Он
пересказывал то, что, как ему казалось, он понял из
разговора с человеком с трубкой, и узнанное до этого.
Тогда я впервые услышала про Истинную Цену. И хотя над
сценами, достойными Босха, которые живописал милиционер,
только посмеивалась, ясно видела, что это не те игры, в
которые стоит ввязываться. И еще – впервые подумала, что
Человек с трубкой напоминает мне Воланда. Это еще не
было словом, пока – только ощущением. Имя пришло позже,
наверное – по пути к камням. А еще – Прогрессора
Стругацких. Хотя нет, все- таки больше – Воланда. Однако
аллюзия на Прогрессора хорошо объясняла странные
отношения, не вмещающееся ни в понятие друга, ни врага,
и полно отражающие их оба. Милиционер закончил свою
тираду тем, что высказал облегчением по поводу того, что
такое «ходячее искушение» на земле одно, а значит очень
много народу от него пострадать не может. Меня это вдруг
очень насмешило... Хотя в целом он говорил интересные
вещи. До этого мне как- то не приходилось с ним
общаться, я только с ужасом наблюдала, как эта
милицейская парочка часами допрашивала людей.
Я
начала вчера рассказывать о том, чем закончилась для
меня та безумная неделя – да, закончилась, несмотря на
то, что это был четверг, и продолжается до сих пор,
поскольку у этого заведомо не может быть конца. Однако
мне хочется верить, что у рассказа моего конец есть.
Поэтому продолжим...
Как глупо – даже кипятка не
найти в целом Университете. Отвар из розы на горячем
чае... Причудливая глиняная бутыль обжигает мерзнущие
без перчаток руки. Мы являли собой странное зрелище:
сутулящийся Артем, его чернявый друг с угольными глазами
и подходящим именем – Вик; непонятно откуда взявшийся
полицейский – не оборотень, а второй; замерзшая Динка,
которую я долго не могла найти, разобравшись с горе-
хозяевами оставшихся бумаг; держащийся чуть в стороне
неприметный с первого взгляда Старьевщик и лохматая
девушка, прижимающая к груди причудливый сосуд – я,
верно, и правда была похожа в тот момент на ведьму. Мы
остановились на широком крыльце ГЗ, и я сказала, что
дальше мы пойдем только с Артемом. И Старьевщиком,
который знает место. А остальные будут ждать нашего
возвращения здесь. Когда это произошло – в тот момент,
или уже позже, когда мы подходили к камням? Или это были
два эпизода, смешавшиеся в моем сознании? Наверное,
последнее. Я помню не жест – ощущение, мой шаг в
сторону, чтобы не стоять между милиционером и
Старьевщиком, и непонятно откуда возникший у последнего
в руке пистолет. Направленный на милиционера. И
требование – кажется, не было даже слов. И лишь через
долгие мгновения – оружие, вынутое и быстро спрятанное в
карман. И – неохотно – рукояткой вперед. Выброшенная
обойма, я чувствую, что у милиционера – есть второй. Я
вижу, что Старьевщик понимает это, но предостережения
довольно. Вик бурно протестует, он не верит мне. Я
замерзла и устала, в конце концов, это нужно не мне – я
решительно поворачиваюсь к Артему. Он делает какие- то
успокаивающие жесты, говорит, что мы пойдем вдвоем, или
сколько там нужно, все будет нормально. Вик не понимает,
почему он не может идти с Артемом, я в который раз
начинаю – и бросаю на середине объяснение, почему при
обряде не должно быть свидетелей. Для Вика не существует
понятия таинства, он не верит мне ни на грош, но
уступает Артему, - мол, твое дело. Дует холодный ветер,
я чувствую, как стынет отвар. Будто услышав мои мысли,
Старьевщик говорит это вслух, в никуда. Артем обрывет
препирательства: идем. Мы долго спускаемся с площадки, я
спиной чувствую взгляды, особенно один – Вика.
Старьевщик идет слева и чуть сзади, я понимаю, что он
мгновенно среагирует на опасность, я сама чувствую
каждый жест тех, кто остался ждать. Но взгляд Вика жжет
меня, я говорю негромко и не оборачиваясь, что я бы
посматривала назад. Старьевщик, похоже, понимает
истинную причину, и не отзывается. Он приводит нас на
край леса. Здесь. Безлюдное место и мало ветра. Правда –
всего- то несколько деревьев, а ветер при его словах
притих. Старьевщик отходит чуть в сторону, я готовлю все
для обряда. Спички гаснут... Старьевщик безмолвно
возникает рядом, мягко забирает коробок, зажигает вечу с
первой спички. «Я старый курильщик,»- с неожиданной
ободряющей усмешкой. Снова отходит, на расстоянии
вытянутой руки сливается с редким лесом. Я начинаю
обряд. Как мне не хватает всего, чему меня не успела
научить бабушка... «На море, на океане...» - «Стой!» -
быстро, но осторожно; я замираю на полуслове за секунду
до голоса, подчиняясь резко выброшенной ладони,-
оказывается, я все время следила за ним краем взгляда.
Со скрытым напряжением в голосе, будто боясь спугнуть
стаю птиц: наговор принято читать так, чтобы человек не
слышал, вслух читают только наговоры на предметы, и то
нечасто. Мгновенный стыд – вот оно, таинство, на что так
ругался Вик – я никогда не присутствовала при подобных
обрядах. Я заставляю себя не отвлекаться, заканчиваю
обряд, как полагается. Отвар остывший – вдруг не
получится? Я незаметно поглядываю на темный след над
головой Артема – нет, сразу все равно ничего не
понять... Снова возникает Старьевщик – я почти не
фиксирую перемещения, только конечные точки.
«Собирайся,» - кивает на рюкзак. Я неловко протираю
серебряную стопку с птицей – семейная реликвия, верчу в
руках бутыль с чаем – вылить? «Ну, зачем же выливать
хороший чай,»- мягко улыбается Старьевщик, берет бутылку
и медленно делает глоток. Смешно вскибывает брови: «С
лимоном?» Я чуть по- клоунски раскидываю руки: «Все
самое лучшее...» «Да, Женя, можно считать – боевое
крещение,» – думаю я, с облегчением растапливая остатки
нервного напряжения в шутливом разговоре со
Старьевщиком. Артем некоторое время молчит, а потом
признает, что он был не прав, не веря в возможность
бескорыстной помощи.
...
Меня отвлекли.
Я не
то чтобы забыла об Артеме – просто для него я уже
сделала все, что могла. Мы медленно возвращаемся к
стоящим на крыльце. Замерзшая Динка улыбнулась
навстречу, Вик недоверчиво оглядывал Артема. «Всё, все
живы? Идемте,»- я поставила лишнюю уже точку на
недоверии Вика, он сам во всем убедился. И с этого
момента и до самого конца мое отношение к нему было
очень сложным. Мне кажется – как и его ко мне. Я не
могла позволить себе повернуться к нему спиной, при этом
прежнее ощущение опасности исчезло. Скорее было чувство,
что он не знает, что обо мне думать, а мы все были в
таком состоянии, что он вполне мог психануть и
попытаться решить эту проблему радикально.
Нужно
было идти на поиски, но меня смущал состав нашей группы.
Я сложно относилась к Вику, а присутствие милиционера
вызывало у меня недоумение. На расспросы тот
отшучивался, что ему надо составить рапорт – а может, и
был искренен – кто поймет. Во всяком случае, он был
мирен, за Вика заступался Артем, приводил запутанные
объяснения, связанные с владением документами... Я
махнула рукой, тем более что я уже не понимала своего к
Вику отношения. Было решено идти, как есть. Все это
сопровождалось ленивыми препирательствами в духе «а мне
это вообще не надо», на что я устало огрызалась, что
кому не надо – может не ходить. Я- то должна была найти
это средство – не знаю, откуда была уверенность, но мне
почему- то казалось, что это мой долг, обязательство не
меньшее, чем обещание помогать всем, кто обратится за
помощью, которое я дала бабушке. Вернее, это часть того
обязательства – в любом случае я не видела никого, кто
может это сделать за меня. Мне не хотелось приключений,
это был не «поиск сокровищ», а будто тяжелая
осточертевшая работа, которую нельзя не сделать. Причем
похоже, что мы все относились к этому так.
Я
поглубже натянула капюшон, и мы пошли. Основную часть
пути знал Вик, и я просто шла за ним, практически
безразличная ко всему; лишь старалась не терять из поля
зрения Дину и держалась поближе к Старьевщику.
9 апреля 2002г.,
вторник.
Не знаю, почему я вообще заметила этого
молодого священника, который стоял у перехода в метро и
с увлечением крестился, «собирая пожертвования». Правда,
нельзя не признать, что они всегда выглядят довольно
колоритно. Как бы то ни было, я прошла мимо в толпе, и
мы оглянулись одновременно. На несколько мгновений
встретились взглядами, мужчина сделал шаг вбок и
растворился в толпе, ушел, оставив какую- то
богообразную старушку с приоткрытым на полуслове ртом. Я
удивилась, поток людей увлек меня дальше, я так и не
поняла произошедшего. У него было светлое лицо, и
посмотрел он – доброжелательно, в его взгляде не было ни
страха, ни удивления... разве что – узнавание?
Что
произошло за последние дни? Изменился город, или – мое
место в нем?
...Мы шли, я уже так замерзла, что
перестала обращать на это внимание и кутаться в капюшон.
Иногда перебрасывались короткими фразами. Вик с Артемом
разговаривали где- то впереди. Машинально отмечала, что
мы идем совсем не той дорогой, которую объяснял мне
Артем. Иногда ловила на себе темный взгляд Вика и
думала, что он меня сейчас может завести, куда угодно.
И, пожалуй, даже не встретит особых протестов с моей
стороны. Я должна довести эту историю до конца – я
сейчас даже не думала, что мы ищем, это отошло на второй
план. Я должна – я иду. Но – на осторожность у меня сил
уже нет. Только на безумие – показать документ человеку,
которому не верю, и идти за ним в неизвестном
направлении... «А ты видела те части, которые у них?» -
эхом откликнулся на мои мысли Старьевщик. «Только
копии.» «А почему ты им веришь?» - кажется, он удивился.
«А я им не верю,»- отрешенно проговорила я и
окончательно перестала следить за тем, куда мы идем.
Если сравнить с машиной, то это было похоже на
постепенное отключение наименее важных программ, когда
осталось только аварийное питание, а нужно выполнить
задачу до конца. Разница была лишь в том, что сейчас
отсутствие любой из этих «программ» могло стоить мне
жизни. Правда, меня это совершенно не волновало...
Кажется, мы долго шли – дорога запомнилась кусками.
Помню обрывочный разговор со Старьевщиком. Я не могу
восстановить почти ничего из того, о чем мы говорили,
помню лишь ощущение: как во мне что- то меняется с
каждым его словом. Этот разговор ненадолго вывел меня из
холодного ступора; именно тогда я впервые подумала, что
Старьевщик похож на Воланда, и в это время он снова
спросил, не думаю ли я, что они заведут нас к черту на
рога. Хотя нет, он не сказал – «нас», он сказал –
«тебя». Уже потом, у камней, мне показалось, что все это
время я шла будто отдельно от всех. Но это – потом,
когда я поняла, что единственная из всех твердо знала,
зачем это делаю. Тогда же мне казалось, что я отдалась
на волю обстоятельств. И я усмехнулась, боком глянув на
своего загадочного спутника: мол, для этого им не нужно
было нас никуда вести – понадеявшись, что он не поймет.
...
Мы шли по каким- то немыслимым задворкам МГУ
– кажется, там сроду не бывала не только я. Оглядываю
какие- то бетонные бараки и решетки, со странным
любопытством думаю, что вполне могу отсюда и не
вернуться. В это время вижу Динку, и на меня несколько
отрезвляюще действует мысль, что я, вообще- то, не одна.
И подруга впуталась во все это случайно, в конце концов,
я отвечаю за нее – просто потому, что, кажется, знаю
больше... Я останавливаюсь - будто упираюсь в невидимую
стену – и требую комментариев к нашему маршруту. Вик, не
сбавляя шага и не оборачиваясь, говорит, что мы идем
правильно, Артем поясняет, что та бумага, которуя я
видела, была ложной – ага, можно подумать, это не было
очевидно,- а у Вика есть настоящая и он знает, куда
идти. Это было наглядное пособие для идиотов, которые
еще не поняли: не ходить с ними. Я поняла это гораздо
раньше, но вопреки всему – снова пошла следом. Ничего не
проверяя и не просчитывая, даже не по наитию – просто
так. Какая- то калитка из прутьев, короткая
незафиксированная сцена – кажется, на сей раз Старьевщик
отнял оружие у Вика. Кого тот хотел убить – думаю,
Старьевщика, хотя и глупо; я это почти проигнорировала.
Милиционер отстал где- то по дороге.
Мы вышли на
небольшую поляну с квадратными камнями, занесенными
тонким слоем снега. Старьевщик подошел к центральному,
стер снег – стал виден знак ♀. Алтарь... что ж, этого
следовало ожидать. «Не в камнях..., а у корней дерева.
Дерево то растет у к...» - я приметила единственное
дерево, которое росло вплотную к камню. И почувствовала,
что не могу к нему подойти. Я отошла к крайнему дереву,
и, не отзываясь, сделала вид, что ищу под ним, хотя было
видно, что там ничего нет. Я очень надеялась, что найдут
и без меня – к тому дереву пошли все. Я сидела на
корточках у дерева и больше всего мне хотелось, чтобы
бумага оказалась ложью. Можно думать что угодно – про
предчувствие, провидение или нервы, - но ничего хорошего
для нас это «оружие» не несло. Но это могло быть
спасением для многих – и я решительно встала, когда мое
одиночество прервал неуловимо отличающийся окрик. Было
тихо, все будто ощутили важность происходящего. Дина
растеряно держала в руках помятый белый конверт.
Протянула мне: «Я думаю, это должна открыть ты.» Я
медленно оторвала край конверта и достала сложенный
втрое листок. Потрепанный, мелко неровно исписанный, он
давал страшную силу – чтоб это понять, довольно было
одного взгляда. Через плечо заглянул Вик, прозвучало
слово «кинжал», и я почти не испугалась и не удивилась,
когда увидела в его руках тусклую сталь. И не понять,
что было более дико: причудливая рукоять в виде головы
хищника с кровожадной пастью, или на ее фоне – обыденные
слова: «Это годится?»
...
Интересно, почему этот
текст дается мне с таким трудом? Я будто преодолеваю
сопротивление, чтобы написать каждую следующую фразу.
Мне хватает слов – это не разговор со Старьевщиком, хотя
иногда у меня возникает почти мистическое ощущение, что
я пытаюсь рассказать все это ему. Я с того дня видела
его лишь мельком – даже не уверена, он ли это был...
Когда я сажусь за дневник, у меня начинает необъяснимо
болеть голова, перестают слушаться пальцы... я будто
ломлюсь сквозь барьер. Я преодолеваю его, но стоит на
минуту замереть, собираясь с мыслями – и все по новой.
Странно. Чем ближе к концу, тем сильнее это ощущение.
Мне трудно описать то, что было потом. Это
тянулось долго – было очень холодно, мы пытались достать
все необходимое для проведения обряда. Артем переписал
текст – для владельца одной из частей письма, про
которого он любил повторять, что «представляет здесь его
интересы». Я не мешала – чувствовала, что обряд будет
проведен здесь, а потом это знание уже не будет играть
роли. Артем ушел, а мы выстраивали мучительные
ассоциации: соль – снег – песок... В какой- то момент в
порыве отчаяния я резко повернулась от листка с обрядом
к Старьевщику – с намерением купить у него все
необходимое. За Истинную Цену. Но – здесь и сейчас.
Причем я знала, что это будет за цена, но запретила себе
касаться этого знания, потому что сейчас важен был
только обряд. Здесь и сейчас – необъяснимая уверенность,
что иначе не будет смысла. Старьевшик почувствовал что-
то, не дав мне договорить, нашел простое решение – не
поймешь, серьезен он, или шутит, - вернул меня на землю
– словно в который раз оттолкнув от края.
...
Я
жгла древесный гриб, тщетно пытаясь сосредоточиться – до
сих пор кажется, что от пальцев пахнет пряным дымом.
Уголек сухого гриба сначала не поддавался огню, а потом
горел долго, согревая негнущиеся пальцы. Шутки на грани
отчаяния – но в конце концов все было готово для обряда.
14 апреля 2002г.,
воскресенье.
Ворона стремительно приземлилась на светло-
серый шар, слева от выхода. Покачнулась, удерживая
равновесие, и замерла на несколько мгновений,
повернувшись левым боком к апельсиново- красному закату.
Я видела ее в профиль; тонко очерченный черный силуэт -
птица казалась плоским рисунком со старинного герба. Она
чуть повернулась от порыва ветра – я почти услышала
скрип старого флюгера – и слетела, почти упала вниз,
низко пролетела над дорогой, не шевельнув крыльями, и
почти вертикально взметнулась на дерево. И слилась с
ним, одной чернильной паутиной на изменчивом фоне.
Когда я это видела? Я шла из ГЗ МГУ, это точно, но
дни причудливо смешались, как в калейдоскопе, и при
попытке что- то вспомнить выстраиваются в произвольные и
всегда неожиданные картины.
...обряд – для меня
– был дик, я тысячу раз убедилась, что все сорвалось, и
довела его до конца каким- то последним напряжением
нервов. Порывы ветра гасили свечу, которую Вик прикрывал
полой куртки, непослушные пальцы просыпали песок
неровным полукругом, лист бился, текст наговора плясал
перед глазами и так же неровно, обрывками оседал в
памяти. «...Стань, как тот лучь, яркий, упырям и
вурдалакам жаркий,» - иаконец с последним, почти
неслышным словом – слабое движение холодных губ – не
понять, я ли задула свечу, или это очередной порыв
ветра. И кинжал, на который оседают пылинки снега, все
еще виден будто сквозь ее неровный огонь. Я медленно
встала, отошла на другую сторону камня, не сводя глаз с
неподвижной стали. Не решаясь протянуть руку. «Ну что ж,
берите, он теперь ваш,» - кажется, проговорил
Старьевщик. Вик взялся за рукоять, я протянула руку, он
уступил. Приподняла над камнем кинжал – игра
воображения, или он правда стал тяжелее? – все еще не
решаясь отнести в сторону, убрать с алтаря. Увидела
возле себя Старьевщика: «Дай его мне» - послушно
протянула кинжал, мгновенно подчинившись этому голосу. И
на минуты растянулись те несколько мгновений, которые я
стояла, опустив руки, странно- завороженная
происходящим. Старьевщик протянул левую руку, повалил
стоявшего рядом Вика спиной на алтарь, высоко взмахнул
кинжалом – ритуальное жертвоприношение. Странный взгляд
– я безропотно взяла протянутый мне кинжал со стекающей
по нему кровью, и Старьевщик, повернувшись спиной к
алтарью, пошел прочь легкой бесшумной походкой. В
нескольких шагах остановился – мне показалось, он сейчас
обернется – сделал шаг в сторону, зашел за тонкое
деревце и пропал. А я осталась стоять, держа чуть на
отлете страшный кинжал и невидяще глядя на залитое
кровью тело. Мое сознание спасительно не вмещало
произошедшего.
15 апреля 2002г.,
понедельник.
Должно быть, это был сон
или бред. Старьевщик появляется из- за дерева, пожимает
плечами, подходит, подхватывает мое бесчувственное тело
на руки. Тяжелая... закидывает на плечи и, не
оглядываясь, уносит от алтаря, ступая пружинисто и
бесшумно.
Вот, собственно, и все. Только так я
могу обяснить свое пробуждение дома. Даже если все было
не так – я это вряд ли когда- нибудь узнаю. Предчувствие
не обмануло, тот четверг что- то завершил в моей жизни.
И мне кажется, что даже если я встречусь со Старьевщиком
– и, возможно, не раз – мы не будем касаться тех дней.
Закончить дневник – как вытолкнуть остатки воздуха
из легких. Несмотря ни на что, он помогал мне жить. Ну
что ж... Бабушку и Вика не вернуть, как бы ни было
велико чувство вины; случившегося не исправить. Будем
считать, что я все это пережила.
|
