...Он вошел на второй остановке от Москвы - почему-то мне сразу показалось, что это не "она", а именно "он". Почесался, шумно вздохнул, протопал через весь вагон и сел у противоположных дверей. Светлый, давно не мытый, нечесаный, дерганый, две дурацкие заколки около ушей - тонкие металлические полоски. Странный контраст с общей бездомностью. Выражая лишь скучное отвращение, обежал глазами прочих пассажиров, на мне задержал взгляд чуть дольше. Я уткнулась в книгу, и пес с новым вздохом положил голову на лапы, полуприкрыв глаза.
На жесткую скамейку напротив плюхнулась маленькая нервная женщина в красном жакете. Ее жесткие седоватые волосы были стиснуты коричневой пластмассовой заколкой-бантом, безуспешно пытающимся притвориться бабочкой. Сумочки при ней не имелось. На меня она внимания не обратила, зато обернулась к пудельку, кивнула ему, как старому знакомому, и что-то сказала. Потом стыдливо покосилась на меня.
- Жалко их, правда? - заметила я, переворачивая страницу. - Глаза-то у него какие мудрые...
- У него? А по мне так она это, - с облегчением подхватила женщина. - А то не жалко! Привязываешься к ним, собакам, как к людям, иной раз и к человеку-то так не привяжешься, а кто-то - выгонять...
Помолчали. Сидящее у окна наискосок косматое скуластое создание мужеска полу, в косухе и драных джинсах, усиленно притворялось спящим и старательно не реагировало на хищные косые взгляды хрупкой, почти эфемерной бабуси в беленьком нарядном платочке. Бабуся сидела в конце вагона, держала на коленях обвязанную марлей корзинку и явно не знала, чем занять себя на ближайшие несколько часов. Кроме нас четверых и пуделька, в вагоне никого не было.
- У меня у самой собака... была, - сказала женщина. Электричка грохотала по рельсам с удвоенным служебным рвением, и мне пришлось чуть-чуть податься вперед, чтобы лучше слышать. За окном несся частокол лысых внизу, раскидистых к макушке сосен.
- Мальчик? - спросила я. Женщина покачала головой, шевельнула выщипанными и вновь тщательно прорисованными бровями.
- Девочка. Рэма, Рэмочка, болонка, аж из Сухуми ее когда-то везла. Расчешу, бывало, ее - а она к двери, смотрит жалобно так, лапкой коврик трогает... Ну, выпущу ее, куда ж деваться? - а она набегается, назад вернется грязна-а-а-я, снова ее мой и чеши... Так и украли.
Снова помолчали. Электричка замедлила ход, подъезжая к станции, потом остановилась. На голой заасфальтированной платформе сиротливо торчала одинокая скамейка, впиваясь ножками в асфальт, проламывая его для чахлых, ломких, упорно цепляющихся за жизнь стрелок одуванчиков. На скамейке сидела рыжая сонная кошка. За огораживающими платформу перилами начинался лес.
- А я вот кошек больше люблю, - сообщила я, отворачиваясь от окна. Пес привстал - видно, ожидал, что кто-то войдет и придется его пропускать - потом снова лег. Электричка дернулась, трогаясь.
- Муж мой вот тоже кошку больше любил, - вздохнула женщина. - И чего говорят, что сиамы злые? - ничего они не злые...
- Сами они... сиамы, - поддержала я. - Не знают, а туда же...
- Вот-вот, - сказала моя собеседница, выкладывая из кармана жакета руку с платком. Лак на ногтях был темно-красный, облезший. - Только мебель драла, два кресла мне испортила. Уж муж ее ругал, хоть и любимица его она была... Погибла. С восьмого этажа сорвалась, а под окнами клумба была недавно политая, так она с мокрого-то отползла, до сухого асфальта, там уж и... Не хотела, видно, в грязи умирать.
- Птицы? - спросила я. Женщина снова покачала головой, как через силу:
- Не знаю. Может, и так.
- Значит, птицы.
- Муж вот меня винил, - сказала она после паузы. Поморгала густо накрашенными, лишенными ресниц веками и продолжила: - Меня. Я ж балкон деревом обила, лоджию из него сделала, вот карниз и стал узкий да скользкий. А она по нему в гости любила ходить к соседям нашим, они уж и знали ее, и привечали, и нам звонили - заберите, мол, кошку свою... Муж расстроился. Она ж его любимица была. Пусть, говорит, хоть два мебельных гарнитура разодрала. Так убивался, так убивался...
Лес кончился. За окнами вагона началось поле - неровное, холмистое, зеленое, с далекими, как на ладони, почти игрушечными серенькими домиками. Небо нависло над ними второй ладонью - серой, косматой, меховой... Электричку потряхивало.
- Очень убивался, - повторила женщина шепотом. - Давление - двести шестьдесят... А у нас в больнице районной - ни лекарств, ни искусственного сердца, ни искусственной почки, ничего. Только йод один. А мне не позвонили - не сразу меня нашли, я отлучилась куда-то... Так и смотрели, как он... Ни лекарств, ничего. А что они могли - без лекарств-то?..
Я молчала. Женщина тоже. Маленькие распухшие руки лежали на коленях, на клетчатой строгой юбке.
- Три операции на желчном пузыре, - снова заговорила она. - Я думала, я раньше... А он... Вот. Я думала - он меня... Никогда не предполагала... С завещанием теперь надо что-то делать - оно же на него, а он... На кого же мне его теперь писать?..
Женщина улыбнулась жалко, поднесла к носу платок, сухо сморкнулась. Поглядела в окно - электричка подъезжала к новой станции. Встала, уверенно прошла через вагон - мимо создания в джинсах, наконец-то уснувшего по-настоящему, мимо бабуси, настолько засмотревшейся в окно, что забыла искать ссоры. Раздвинула двери, перешагнула через пуделька в тамбур, помедлила немного, потом обернулась и сказала ему через плечо - тихо, но так отчетливо, что было слышно и в другом конце вагона:
- Ну что, пошли, что ли...

Москва, май 2002г. AD