Чёрное непрозрачное гладкое стекло, такое скользкое, что даже пушинка не может на нём удержаться - скатывается к краям... Под стеклом - огненная пропасть, имя которой - Дом-Огня-Без-Крыши-И-Пола-Дом-Где-Плачут-Камни... В эту пропасть уходят по доброй воле, но дорога плавится у тебя за спиной, и назад по ней уже не вернуться, поэтому иногда эту пропасть ещё называют Вечный-Дом-Улыбки-Пожара...
На чёрном стекле стоит конь - изящное благородное животное рыжеватой масти с аккуратно заплетённой в косички гривой и каменными копытами. Он стоит смирно, только изредка переступает с ноги на ногу да беспокойно прядает ушами. Жаркий шёпот ветра ложится на стекло, гоня перед собой пылинки - и конь, словно ожидая этого знака, встаёт на задние ноги и громко ржёт. А потом он начинает бить копытами, и там, где камень касается антрацитово-чёрного стекла, разбегаются ручейки трещинок, горячие и страшные, как смола, что течёт с гор Орхэмэ - но стекло отчего-то не лопается, и лишь синеватое дыхание Вечного-Дома-Улыбки-Пожара - иссушающее дыхание, испепеляющее дыхание, убивающее дыхание - касается каменных копыт коня, и на них выступают мелкие капельки воды - точно испарина на лбу человека, изнурённого долгой работой под жгучим крошащимся солнцем...
Камень плачет.
... - Вставай, лежебока! - ласково пропел Дом. Мальчик, чьё дневное имя было Сиборки - в честь бабочки, прозванной Ночью - крылья этой бабочки кажутся седыми, когда солнце только-только встаёт, ярко-голубыми - нежным и погожим осенним днём, и блекло-зелёными - вечером, под одевающим небо яростным закатом - наполовину открыл левый глаз.
- Вставай же! Хватит притворяться - мои стены видят, что ты уже не спишь! - голос Дома был бархатным и медово-сладким.
- Ну ещё минуточкууу... - жалобно протянул мальчик и перевернулся на живот, уткнувшись лицом в край чёрного шерстяного одеяла.
- Ну ладно, - уступил Дом и тут же добавил строго: - Но только минуточку!
Наконец Сиборки встал, потянулся быстро и коротко, как только что проснувшийся молодой зверёк, пытающийся стряхнуть с губ дрёму, натянул через голову нижнюю рубаху и подошёл к окну. Распахнув настежь изукрашенные узорами ставни, впустил в комнату тусклый утренний свет, тонущий в затянутом холодными скользкими тучами небе, почесал под правой лопаткой и задумчиво сообщил Дому:
- А я видел во сне рыжего коня с каменными копытами. Он пытался разбить чёрное стекло.
- Ну и как, разбил? - тут же поинтересовался Дом.
- Нет, не успел, - ответил мальчик с сожалением. - Я проснулся... Интересно, к чему бы это могло быть? Как ты считаешь? А, Дом?
- А ты что же, не помнишь? - Дом задумчиво качнул ставнем.
- Ну, когда спал, я, конечно, помнил, - мальчик непроизвольно дёрнул плечом, - а когда проснулся - забыл... Так о чём же всё-таки был мой сон?
- О Доме-Огня-Без-Крыши-И-Пола-Доме-Где-Плачут-Камни, я полагаю, - дипломатично ответил Дом.
- Ты старый. И глупый. И вообще зря я у тебя что-то спрашивал, - беззлобно сообщил мальчик, запустив в стену шерстяным одеялом, подобранным с матраца. Стена достойно встретила этот удар - и, извернувшись, направила одеяло навстречу Сиборки, который оказался опутан им, точно мышиный смех - волосами Девушки-с-утренним-лицом.
- Так нечестно, - сдавленно (одеяло залепило ему рот) запротестовал он.
- Честно, - ответствовал неумолимый Дом. - Застилай лучше постель и иди вниз - тебя мать ждёт...
Мать - это было серьёзно. И разом присмиревший Сиборки покорно выпутался из складок колючей материи, аккуратно застелил одеялом лежащий прямо на полу соломенный тюфяк и открыл маленькую дверцу (только он один и мог в неё протиснуться) в середине толстой деревянной колонны, насквозь прошивающей небольшую прямоугольную комнатку с сужающимися кверху стенами. Внутри колонны оказалась узкая винтовая лестница - и Сиборки резво заспешил по ней вниз, миновав по дороге ещё две точно такие же дверцы, как та, которую он только что за собой закрыл.
А потом лестница закончилась, и Сиборки оказался перед третьей дверью, большей по размеру, чем остальные, изогнутой по форме колонны. Хорошо смазанные петли еле слышно вздохнули, и мальчик ступил на середину большой и светлой комнаты - пятнадцать шагов в длину, десять в ширину - с высоким потолком - не достать рукой, и даже если подпрыгнуть - он всё равно будет далеко, деревянный потолок тёплого золотистого цвета с непременными коричневыми сучками-зрачками... Если приглядеться, на потолке было можно заметить меч, навеки застывший перед человеческой рукой, змею, кусающую за хвост испуганно топорщащего усы зайца, и роскошную бабочку-ночь, широко раскинувшую над комнатой огромные крылья... Мальчик поднял к потолку глаза, пересчитал Символы - сегодня их насчиталось ровно три, как и должно было быть, что казалось довольно странным: обычно один, а то и все два Символа прятались куда-то в щель между досками - шёпотом пересчитал их: один, два, три, загибая при этом пальцы, и лишь после этого двинулся навстречу матери - высокой женщине в белом платье и кожаных сандалиях, чьи движения были по-юношески резки и неровны, а каштановые кудрявые волосы длиной до талии - перехвачены шитым золотом пояском от платья. Спрыгнув со стола, где она только что сидела, без слов мурлыча какую-то песенку и покачивая ногой в сандалии с распускающейся завязкой, отчего она медленно, но верно сползала со ступни, женщина направилась к мальчику. Её движения были угловаты и смазаны, из-под белёсых, лишь благодаря густоте своей заметных ресниц, холодно поблёскивали два прозрачных изумруда - точно капли росы в ладонях листа.
- Утро согреет Дом, Сиборки, - полным грудным голосом, удивительным тем, что исходил он из уст худенькой и хрупкой женщины, заговорила она, протягивая сыну руку. Тот протянул ей навстречу свою... казалось, их руки готовы встретиться - но за удар сердца до соприкосновения они отдёрнулись друг от друга и застыли, напряжённые, как готовые к броску змеи.
- Ночь уходит в туман, Исаталиянутальх, - тихо ответил мальчик.
- Умойся и будешь есть, - будничным тоном сказала Тальх, возвращаясь к столу.
Сиборки, недовольно шаркая ногами, добрёл до того угла комнаты, где в проделанную в каменной стене дырку выходил на улицу наклонный глиняный желоб, по дороге распуская завязки рубахи и стягивая её через голову. Он сделал это вовремя: чёрный, чуть рыхловатый на вид кувшин поднялся в воздух, сверкнув насмешливо-мокрой улыбкой на непроницаемо-матовом боку, и опрокинул своё колко-холодное содержимое на склонённую над желобом шею мальчика. Невольно клацнув зубами, Сиборки вскинул руки к лицу, энергично втирая в кожу пытающуюся не то стечь в рот, не то затянуть ресницы в ледяные перчатки, влагу. Потом - затряс головой с коротко обстриженными волосами - точно промокшая кошка с нежным коричневатым подшёрстком - и пошёл к столу, медленно и будто замороженно натягивая на промокший торс рубаху, немедленно начинающую проникаться влажными пятнами и липнуть к телу.
От стоявшего на краю скучно-однотонного стола глиняного горшочка пахло вкусно и сладко. Сиборки поднял крышку.
- Овсянка, - разочарованно протянул он, недовольно сморщив нос.
- С мёдом и финиками, - уточнила Тальх, лёгким и быстрым прыжком перекинув через столешницу гибкое стройное тело и склоняясь над плечом Сиборки. - Ешь скорее - не то остынет.
Узкая деревянная ложка просяще-повелительно ткнулась в руку мальчика. Тот нахмурился, раздражённо ткнул ложкой в серое месиво с коричневыми вкраплениями.
- Гадость, - не оборачиваясь, сказал он.
- Гадость, - согласилась мать и стала смотреть, как он впихивает в себя ложку за ложкой. - Скоро придёт Ати, и я уйду, - задумчиво, словно немного грустно сообщила она, склонив голову к левому плечу - будто лукавый полевой цветок, немного свысока взирающий на проходящего мимо путника.
А потом по винтовой лестнице запрыгали, точно скатывающийся по ступенькам мячик, торопливые шаги, и из распахнувшейся двери вывалилась Ати, розовощёкая девчушка в штанах до щиколоток и зелёной безрукавке, с прямыми волосами, заплетёнными в три короткие тугие косички - и мать тотчас же ушла в тень от посудного шкафа, становясь маленькой и незаметной.
- Что ты ешь? - с любопытством пропела Ати, заглядывая брату в рот. Её глаза были сделаны из весенней бирюзы, вывалянной в золотистом мехе одуванчиковой летней пыльцы.
- Не твоё дело, - грубовато ответил Сиборки, плечом отжимая Ати от стола. - Брысь, мелюзга, - добавил он чуточку покровительственным тоном. - Он был всё ещё немного зол на неё за ночное обещание пожаловаться на него отцу, хотя сама девочка, разумеется, обещания этого пока не помнила.
Ати отскочила от стола. В её правой руке появился воображаемый кинжал, и она ткнула им себя в левую руку. Ладонь тут же наполнилась тепловатой и солоноватой на вкус воображаемой кровью, а глаза девочки - непритворными блестящими слезами, задрожавшими на голубой бирюзе, начиная мало-помалу скатываться по щекам - точно дождь по отвесно стоящему дымчатому непрозрачному стеклу - к покрасневшим капризно надутым губам, где их машинально слизывали кончиком розового язычка.
- А вот я папе скажу, что к тебе мама ходит, - насупившись, пробурчала Ати. - Ты думал - я не видела, а я всё видела!
Сиборки сделал резкое движение, словно хотел броситься за маленькой ябедой, но та, будто только этого и ждала, нырнула в полую колонну, потом обернулась и похлопала себя по носу раскрытой левой ладонью, пятная лицо воображаемой кровью. Мальчик зашипел, как разъярённая змея, не снеся такого оскорбления - но Ати уже была далеко, и гулкий разговор её одетых кожей сандалий пяток со ступеньками лестницы уже стихал где-то вдали...
Сиборки повертел головой, пытаясь отыскать мать взглядом. Но той уже не было: очевидно, она ушла, пока он ссорился с Ати. Бросив ложку в опустевший горшок, мальчик сгорбленно побрёл к лестнице, изображая походку увиденного им вчера старика. Прежде, чем уйти в колонну, он вскинул голову вверх, заново пересчитав Символы. Теперь их оказалось всего два: парившая на потолке бабочка сложила крылья и куда-то уползла.
"Ничего, есть захочет - вернётся", - чуточку раздражённо подумал Сиборки...

Небо встретило его нежными шелковистыми переливами. Капелька жемчужно-серого, в дым растёртая тупым концом палочки для рисования, и белая основа листа, тонко и нежно просвечивающая сквозь слой краски, и ещё одна капля серого, меньше и шелковистей, чем первая - наклонить листок, и капля заскользит по нему, растекаясь туманной, как ночь, дорожкой с неровными краями... Переход на тон светлее, потом ещё и ещё - и вот уже небесный лист бумаги кажется белым и шершавым, словно припорошенным прилипшими к нему снежинками... Только маленькая колючая точка, равномерно меняющая очертания клякса, пронзает небо насквозь летящей стрелой с бумажными крыльями - где-то там, в невообразимой вышине...
Сиборки вздохнул полной грудью, приняв в себя столько душистого, шелковистого и влажно скользящего по нёбу воздуха, сколько могли вместить его лёгкие, расправил рукава подбитой чёрным мехом куртки, присел и, оттолкнувшись ногами от плоской крыши, взлетел. Внизу играли неподвижные дети, копошась на крышах домов, точно муравьи на макушках муравейника... Дома казались квадратными, плоскими и одинаковыми, как фишки для игры в табассу, разложенные на доске, и глубокие - до самой земли - щели между домами манили взор непролазной грязью. А над головой кувыркалось и металось, как привязанный на ниточку шарик, большое красное солнце со стрекозиными крыльями, и за ним, стремительно распластавшись в броске по небу, неслась невидимая лошадь, быстро и глухо цокая копытами. Звёзды тихо вскрикивали, закрывая лицо руками от жгучих, как плётка, ударов конского хвоста, и тихо переговаривались облака, подсказывая беспорядочно мечущемуся солнцу, в какую сторону скачет его невидимый враг.
Мальчик соскользнул в покинутое тело, как в привычную одежду, и неспешно пошёл с одной крыши на другую по соединяющим их деревянным мостикам, равнодушно проходя мимо играющих сверстников - раскрашенных каменных кукол с глазами из кусочков прозрачного янтаря. Один из них случайно выронил глаза - и, не заметив этого, продолжил борьбу с рослым светловолосым парнишкой старше себя года на три, одетым в серую шерсть - уже без глаз... Проходя мимо, Сиборки нарочно наступил на них ногой - услышал, как хрупнул под деревянным башмаком весёлый рыжий янтарь - и ушёл, не слыша острого вскрика за спиной: "Что ты де..." - "А-а-а-а!.."
На этот раз Серебряная Флейта встретила его, когда он ещё не успел дойти до Пустых Домов, потерявших мужчин, которые были их половинами, ветшающих и разваливающихся под тяжестью собственного веса от этой потери... Она стояла во весь рост посреди связывающего два дома мостика, и Сиборки, тихо пискнув от радости, полез по её гладкому и скользкому телу, обхватив его руками и ногами - точно шальной мальчишка, пытающий вскарабкаться по стволу дерева. Чёрная дырочка, наполненная темнотой, как карман звезды, с голодным всхлипом приняла в себя Сиборки, а потом стенки флейты шевельнулись и сжались, как пищевод Твари-с-чёрными-зубами, и мальчик заскользил по ним... вниз, вниз, вниз, и дырочки с вырезанными из неба серыми клочками мелькали перед его глазами - то сверху вниз, то снизу вверх, то наискосок - неловко, как-то боком... А потом уши Сиборки забились ватным туманом, а ставшие прозрачными вытканные ноги по колено ушли в землю - и, оглядевшись по сторонам, мальчик понял, что стоит в мышиной норе - узком гладком туннеле, чьи стенки оплетали живые, но глухие от рождения корни трав, а пол был вымощен продолговатыми и твёрдыми, как голубиные яйца, рисовыми зёрнами. С потолка тоже свисали корни, их концы уходили в землю, раздвигая рис - но это были совершенно другие корни, неживые, толстые и хрупкие, и по одному из них спускалась Идмина - невысокая женщина в однотонном платье, с мышиной мордочкой вместо лица. Её пальцы были нежны и серы, как дождь в мутном небе, а по серебристым, загнутым наружу волосам до плеч бежал венок из нежно-зелёных, терпких и клейких берёзовых листьев. Талию женщины охватывал пояс того же материала, что и венок, а стеклянные глаза были наполнены жидким серебристым металлом, и когда Идмина склоняла голову - металл медленно перетекал вниз, оставляя верхнюю часть радужки белесой и бесцветной. В мелких и острых зубах Идмины, задевая бархатными чёрными лепестками за короткие мышиные усики женщины, покачивалась роза.
- Сегодня мне снился Вечный-Дом-Улыбки-Пожара, - задумчиво сказал мальчик. - А Дом отказался со мной на эту тему разговаривать. Наверное, это оттого, что он моего отца, а не мой.
- Нет, - отвечала Идмина, рассеянно скользнув рукой по светлым пушистым волосам мальчика и перебрасывая розу из зубов в руку. - Просто он ничего не знает о твоем сне - ничего, кроме того, что сказал ему ты сам, он ведь только Дом, а сколько может знать один Дом о другом? Не больше, чем один человек о другом - то есть ничего. В Вечный-Дом-Улыбки-Пожара могут спуститься только люди, когда душа позовёт их вниз - за болью, страхом, ненавистью, гневом и силой...
- Д-да? - скептически протянул Сиборки. - Ну ладно... А что мы сегодня будем делать, Идмина?
- Почему ты спрашиваешь? Тебе что, не терпится покинуть Дом Серебряной Флейты? - холодно спросила женщина, не отрывая взгляда от наполненных мягкой бронзой глаз мальчика.
- Нет, - губы Сиборки мягко шевельнулись, выпуская наружу это слово.
- Хорошо, - непонятно с чем согласилась Идмина и сунула в руку мальчика чёрный цветок.
- Это ещё зачем? - тупо спросил Сиборки.
- Ты смотрел мне в глаза?
- Ну?
- Не "ну", а смотрел или нет?
- Ну, смотрел...
- А я этого взгляда не почувствовала! Ты смотришь, Сиборки, но не видишь... Острая бронза твоих глаз касается лишь кожи - не души... Значит, я плохо учу тебя, Сиборки. Я вернусь, когда ты сумеешь взглянуть в глаза этой розе. Взглянуть - и увидеть.
Венок Идмины, выпускающий всё новые стебли, покрытые берёзовыми листьями, потянул вдоль тела женщины новый и быстрый побег. Несколько ударов сердца - и вместо Идмины перед Сиборки была безглазая статуя, покрытая молодой шелестящей зеленью. Потом где-то далеко по рисовым зёрнам загуляли тяжёлые шаги - это шла к Сиборки палка слепца, Холодный Посох - и нежная зелень тут же стала болезненно и неприятно яркой, ядовитой даже на вид, с мясистой и скользко-гладкой на ощупь поверхностью... Посох подходил всё ближе, и зелень сменилась коричневатым и сухим дыханием тления, и листья начали сереть, становясь хрупкими и ломкими - сначала горели и бахромились зубчатые края, потом увядание, словно болезнь, шло всё дальше и дальше, и бесцветные ошмётки плоти - сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее рассыпаясь в пепел под тяжестью собственного веса - соскальзывали с перевитого золотой нитью скелета-остова листа. А потом стало пеплом всё, и вокруг Идмины выросла груда пыли с проблесками золотых искр - но женщины уже не было, её место занял гладкий и жирный розовый червяк со скользкими металлическими глазами. Червяк уползал - и Сиборки, чей глаз давно привык к гибким движениям змей, проводил его долгим взглядом. А потом он зажал в зубах розу - и ухватившись за кончик неживого корня, начал карабкаться вверх - туда, где металось по небу воспаленное немигающее солнце, где туман говорил человеческим голосом и ни у кого не было глаз из липкого золота. Земля послушно расступилась перед ним, и Сиборки, ложась животом на плоскую крышу своего дома, не смог удержаться от того, чтобы в последний раз заглянуть вниз. Живые корни, оплетающие стены туннеля, тревожно шевелили унизанными золотыми перстнями пальцами, пол загадочно мерцал чёрной, отполированной до блеска плиткой, в которой жили синие, как вечернее мглистое небо, ветви деревьев, и косолапые полосатые колонны, тяжёлыми халцедоновыми гроздями свешивающиеся с потолка, были увиты роскошными чёрными розами, чьи сердцевинки напоминали мохнатых шмелей, заточённых в ночное небо, и посреди каждого цветка моргал и смотрел на Сиборки перевитый изогнутыми ресницами хрустальный глаз...

...Остаток дня мальчик провёл у себя в комнате, ревниво оберегая розу Идмины от посторонних глаз. Незадолго до ужина в дверцу в колонне просунулась взъерошенная голова Ати - но Сиборки был начеку и вовремя успел спрятать розу в нарочно для таких случаев распоротое до кости плечо. Он грозно рявкнул на голову, пообещав, что если она, голова, и впредь будет так себя вести, то он, Сиборки, не только на ней не женится, но и на порог своего Дома нипочём не пустит, и Ати исчезла, повторив на прощание угрозу наябедничать на Сиборки отцу, как только вновь вернётся к имени Ати. Мальчик состроил в ответ презрительную гримасу, всем своим видом показывая, как ему безразлично мнение Мечерукого (брата с сестрой разделяла деревянная дверь, но Сиборки уже знал, что дерево - одной плоти с весенней бирюзой и не может быть для неё преградой). Когда дыхание Ати ушло вслед за её шагами, Сиборки достал из плеча розу и, забравшись с ногами на подоконник, начал изучать цветок. Тонкие и лёгкие лепестки, подобные мягкостью своей лучшему бархату, напряжённо и плотно смыкали ряды у сердцевины, надёжно скрывая её от посторонних глаз - но по мере того, как лепестки от неё удалялись, они расслаблялись всё больше и больше, под конец даже позволив себе немного откинуться назад, осторожно выгнув наружу покрытую мельчайшими чёрными ворсинками внутреннюю поверхность - точно канатоходец, балансирующий над пропастью на своей верёвке, не сумевший отказать себе в удовольствии взглянуть на россыпь людских голов сверху вниз и вверх ногами... Сиборки перевернул розу - снизу её донышко было заключено в высохший зеленоватый бокал чашелистиков. Надломанный кончик одного из них был изящно отогнут в сторону - точно большой палец руки. Мальчик пока ещё не собирался искать у розы глаза и заглядывать в них - просто рассматривал цветок, изучал, свыкаясь с его внешним видом, прикидывал, с какой стороны подойти к выполнению задания Идмины. Это занятие настолько заполнило собой его мысли, что покинуло их только после повторного окрика необычайно молчаливого в этот день Дома:
- Тиальги! Ты меня слышишь?
Мальчик вскинул голову, задумчиво провёл пальцем по отзывающимся скользящей теплотой лепесткам - и осторожно переложил руку к себе на колено, ощутив подушечками пальцев шершавое полотно штанов, мелкими занозами цепляющее за нежные папиллярные линии. Мечущееся солнце наконец-то догадалось скрыться за горизонтом, и въевшийся в уши Тиальги звук шагов Коня Беды наконец-то отпустил его душу. Небо было густым и чёрным - с ещё более густыми и ещё более чёрными вкраплениями, похожими на зёрнышки малины в толще застаревшего и засахарившегося киселя.
- Да, Дом, - ответил мальчик, легко и быстро входя в кожу своего вечернего имени.
- Ты молчал. Я уже начал беспокоиться, - заметил Дом сварливо. И добавил: - Там, внизу, Тину разговаривает с твоим отцом.
- Да? Сейчас спущусь, - мрачно пообещал Тиальги - и, спрыгнув с подоконника, вертлявым ужом скользнул в дверь, прогрохотал по ступенькам босыми пятками - и ввалился в нижнюю залу как раз вовремя. То есть - не вовремя. Ябеда-Тину уже успела уйти, а Рахин - грузный бородатый мужчина с сероватым нездоровым лицом и потрёпанной рыжеватой шевелюрой, не снимающий даже дома огненно-алого плаща - единственного одеяния, способного спрятать от любых в мире глаз его руку-меч, стоял за столом, и его левая - нормальная - рука прикрывала складками материи правую.
- Ты виделся с Заринх прошлой ночью? - спросил он. Тон его голоса не предвещал ничего хорошего.
- Да, отец, - ответил мальчик, потупив глаза. Внутри он просто кипел. Ну, Тину, ну, доносчица, чтоб тебя забрали Живущие Рядом! Попадись мне только - тогда тебе точно несдобровать!
Отец молчал. Тиальги поднял глаза от серокаменного пола - и оказалось, что тот не столько зол, сколько обеспокоен.
Как же она смогла войти, мысли Рахина складывались в слова под беспорядочно скользящими по рукавам рубахи пальцами его сына, я поднимал к небу этот Дом так, чтобы сюда не было ходу никакой нечисти...
Мальчик отпустил рукав и спросил - робко, словно немного заискивая:
- Отец... А где моя мама?
- Моя сестра живёт в Доме моего отца, - отрезал Рахин. Складки плаща разошлись, и меч, который был правой рукой воина, вошёл в край стола - точно нож, вонзающийся в мягкое масло.
- Почему я не могу её навестить? - голос Тиальги стал ещё более жалобным, почти умоляющим.
- Ты ещё слишком мал. Когда ты поднимешь к небу свой собственный Дом - ты поймёшь, - мягко, как-то слишком мягко ответил отец. Его голос словно ступал на бесшумных звериных лапах, словно скользил по камням чуткой змеёй цвета холодной осенней стали.
Мне надо быть осторожным, прочитали пальцы Тиальги в шерсти рубашки, очень осторожным...
- Я больше не буду задавать вопросов, - покаянно склонил голову мальчик. Он намеренно не добавил "отец", но Рахин, занятый своими мыслями, не обратил на это внимания.
- Можешь идти, - махнул рукой он. И добавил, старательно пряча от сына гладкие непрозрачные нефритовые глаза: - Сегодня ты ляжешь спать без ужина.
Тиальги снова склонил голову, покорно принимая наказание. И направился прочь, задержавшись только на мгновение - чтобы посмотреть, не вернулась ли на потолок бабочка.
Тонкая, как лезвие кинжала, змея медленно покачивала смертоносными кольцами - должно быть, удивлялась тому, что впервые за долгие века жертва умудрилась от неё ускользнуть... Высоко подняв голову, мальчик шагнул на первую ступеньку, не позаботившись закрыть за собой дверь.
Ему не нужно было спрашивать у Дома, где сейчас может быть Тину. Он и так знал. Размеренно шагая через две ступеньки, Тиальги добрался до своей комнаты, неторопливо и обстоятельно открыл дверь, произнёс, не глядя в ту сторону, где, сбившись в комок, пыталась вжаться в стену девочка:
- Я хочу напомнить тебе об одном обстоятельстве, которое, возможно, ускользнуло от твоего внимания, дорогая моя сестрёнка. Ты будешь жить в этом Доме всю жизнь, потому что ты женщина, а это Дом твоего отца. А я могу уйти отсюда, когда захочу - потому что я мужчина и могу поднять к небу свой собственный Дом. Но пока я живу здесь, тебе лучше не ссориться со мной, сестрёнка, потому что я не только мужчина, но и приёмное дитя Серебряной Флейты. Бабочке, сидящей на ледяной ладони, не время говорить о свободе - не время и не место, Тину, ведь ладонь может захлопнуться, навеки впечатав в себя её изображение... Ты поняла меня, сестрёнка? А теперь можешь идти, - добавил мальчик чуть более дружелюбным тоном, когда девочка лёгким дрожанием припухших от слёз век дала ему понять, что всё слышала и запомнила сказанное. Тиальги посторонился, пропуская её к двери - Тину шла медленно, видно, отсидела ноги - и протянул ей раскрытую ладонь с высящейся на ней горкой золотистой пыли:
- Держи. Я возвращаю тебе пыльцу твоих глаз. На сей раз - возвращаю. Но помни, что в моих силах забрать её вновь.
Тину всхлипнула без слёз, одним коротким дыханием сдувая пыльцу с ладони, и в этот бесконечный короткий миг - голова девочки склоняется к его руке, точно тюльпан, пригнутый земным ветром, потом шея-стебелёк медленно распрямляется - мальчик увидел сестру. Он увидел юную девушку с улыбкой лукавой и нежной, и в маленьких ямочках её щёк жила тень, а в бирюзовых глазах с намёком на золотую пыльцу под непрозрачной голубой тканью - смех... Она стояла к нему вполоборота, поднеся руку к щеке, и прямые гладкие волосы того тёплого оттенка, каким славится распиленная под вечерним солнцем сердцевина дерева асоньоли, сливались в надвигающихся сумерках с цветом её однотонного лёгкого платья. Рядом с девушкой стоял мужчина, его светлые волосы были покрыты сетью мельчайших брызг - то плескался и фыркал, как водяная кошка, водопад, а потом мужчина что-то сказал - девушка засмеялась в ответ, и на её подбородке были капли воды, и на прозрачных губах - тоже...
А ещё Сиборки увидел, что ничего этого не будет. Ничего - ни осеннего догорающего дня, ни плачущих и говорящих словами реки камней, ни замершей у лица руки... Не будет ничего, потому что между Тину и той полянкой у водопада - пропасть. Огненная пропасть, куда уносит ступивших на неё по доброй воле дорога ненависти - дорога, становящаяся пеплом у тебя за спиной, дорога, откуда нет возврата; и имя этой пропасти было Дом-Огня-Без-Крыши-И-Пола-Дом-Где-Плачут-Камни, а ещё - Вечный-Дом-Улыбки-Пожара... Бездна кипела и бурлила, и огонь поднимался всё выше и выше - и на гладком непрозрачном чёрном стекле, становящемся дымом перед лицом Предназначенного Дому, появились копыта Коня Беды. Пока - только каменные копыта. Ничего больше.
...Осторожно притворённая Тину дверь еле слышно коснулась косяка, и Тиальги перевёл взгляд на чёрную розу. Теперь он ясно видел за нежными шелковистыми лепестками землистое узкое личико девушки с остреньким подбородком, неодобрительно поджатыми губами и хитро прищуренными гелиотроповыми глазками. В уши девушки были вдеты странные золотые серьги в виде мечей с искусно нанизанными на них маленькими ладошками - и Сиборки брезгливо отвернулся: он понял, что несмотря на человеческие глаза, перед ним стояла одна из Живущих Рядом. Но уже через удар сердца он овладел собой, осознав, что должен сделать, и, подавив отвращение, осушил чёрную розу до дна, залпом, точно стакан с невкусным лекарством... Гелиотроповые глаза девушки погасли, и Холодный Посох медленно коснулся её плеча - и стены комнаты Сиборки привычно расступились, давая дорогу уже знакомому туннелю; откуда-то потянуло сырой затхлостью, которую догнал запах немного застоявшегося, но уже начавшего двигаться прохладного воздуха, и Идмина - выкрашенная в чёрный цвет Серебряная Флейта - тихо напевала одну из любимых мелодий Тиальги.
Ты молодец, говорила мелодия, ты справился... Запомни хорошенько, как нужно смотреть - и завтра утром взгляни в глаза матери... Ты запомнишь это, дитя моё?
- Запомню, - пообещал мальчик, зевнув сладко и широко. Не успев договорить, он почувствовал, как на него нахлынула сонная и одуряющая усталость. Странно, но в ней не было ни отзвука голода, хотя он не ел целый день. Быстро скинув одежду, Тиальги нырнул под одеяло и через мгновение уже сладко спал.
...Мечерукий стоял за столом и с мечтательным выражением лица запихивал в рот горький невкусно пахнущий хлеб - кусок за куском. Запихивал - и никак не мог насытиться...

...Сиборки проснулся поздно, понежился немного под одеялом, перекатывая, точно бронзовый шарик, на языке ощущение: что-то неправильное, чужеродное внедрилось в это утро и слилось с ним - что-то настолько "не такое", что Сиборки не мог определить причин этого странного ощущения. Потом он понял, в чём дело: Дом молчал, молчал так, словно Сиборки уже не было в живых - или так, словно Анатес запретил ему с ним разговаривать. Откинув одеяло, Сиборки поднялся на ноги, быстрым взглядом окинув комнату. Невысокий обшитый деревом потолок и сдвигающиеся над головой стены словно хранили в себе отзвуки прошедшей ночи... Тину, взгляд, Серебряная Флейта - маленькие и далёкие, но похожие сами на себя в мельчайших деталях - всё ещё были здесь... Ветер подбирал с подоконника мёртвый чёрный лепесток за мёртвым чёрным лепестком - одну каплю опавшей крови за другой - и, подхватив, уносил куда-то вбок, вертя и переворачивая - Сиборки так и оставил накануне окно незапертым... Печальная птица с сизоватым отливом трепещущих крыльев появилась из ниоткуда, на удар сердца зависла перед оконной рамой - и исчезла, оставив за собой след из пронзительного, совсем не птичьего крика. Пахло бедой, и в тусклом бесцветном небе неразборчиво светились глаза Коня, наполненные липким золотом.
Мальчик достал из деревянного крашеного сундука чёрные шерстяные штаны, натянул поверх тонкой нижней рубахи - полотняной, с затягивающимся воротом - вчерашнюю верхнюю рубаху, сшитую руками Тальх из Первой шерсти. Потом извлёк из всё того же сундука большой подсоленный сухарь, завёрнутый в чистую тряпицу, задумчиво сгрыз его - и направился в нижнюю комнату, ведя рукой по шершавым деревянным перилам, шагая через ступеньку. Ати уже успела выполнить свою вчерашнюю угрозу - и Мечерукий с утренним именем Анатес стоял у стола. Из-под алого плаща тускло выглядывала полоска смертоносного металла.
- Ты виделся с Тальх вчера утром? - спросил он. Тон его голоса не предвещал ничего хорошего.
- Да, отец, - ответил мальчик, потупив глаза. Внутри он просто кипел. Ну, Ати, ну, доносчица, чтоб тебя забрали Живущие Рядом! Попадись мне только - тогда тебе точно несдобровать!
...Тонким бесцветным призраком из-под глиняного желоба вынырнула мать и легонько покачала указательным пальцем. Уставившись на неё, Сиборки не заметил, как начал рушиться его мир. Анатес не скрывал больше под плащом меча, который был его правой рукой - он перерезал им себе горло, и его голова, отвалившись, покатилась к ногам сына, и плащ его стал ещё более алым от яркой, напоенной соком рубинов крови из разрубленных жил, и короткие рыжеватые волосы Мечерукого начали расти, извиваясь, как червяки - а когда они выросли, то схватили подошедшего слишком близко к отрубленной голове чёрного паучка на длинных голенастых ногах, задушили и съели. Оставшееся без головы тело меж тем начало размахивать мечом, методично и аккуратно, в такт движениям пальца Тальх, отрубая мелкие и ровные ломтики от стоящего посреди комнаты стола. Тальх улыбалась сыну лукаво и загадочно - и Сиборки, вспомнив совет Идмины, взглянул на неё...
Жалобно пискнув, из полой колонны выкатилась Ати - и голова Анатеса, помогая себе волосами, медленно поползла ей под ноги. Не успев доползти, голова рассыпалась в пепел - сначала съевшие паука волосы, потом нос и губы, потом всё остальное - и вот только две зелёных капли нефрита лежат в кучке серой древесной трухи - а пальцы Сиборки беспорядочно бродят по рукавам рубахи:
Как же она смогла войти... я поднимал к небу этот До...
А потом всё исчезло - и Ати, и отец, и мать, и раскрошенный стол - и взгляд Сиборки выхватил из клубящегося тумана две фигуры в плащах с откинутыми капюшонами, и лица пришельцев были темны и безжизненны, как голая скала, волосы черны, как кровь аномгаро, а глаза... их глаза... мальчик никогда не видел ничего подобного - что-то белое, гладкое, стеклянистое, с воспалённо-красными прожилками - вместо ровного и красивого, застывшего в невозмутимом великолепии, играющего яркими гранями камня... и что-то чёрное, чёрное, подёрнутое каплями влаги, вбирающее в себя солнечный свет и выпускающее наружу только туман и тлен, туман и тлен - посреди каждого глаза... Сиборки никогда не видел их раньше воочию, но сразу понял, что это такое - те, кто живут рядом с людьми и притворяются ими, на самом деле людьми не являясь - мерзкие, отвратительные порождения женщин, живущих в одном Доме с собственными мужьями, и Тварей-с-чёрными-зубами - ужас и ненависть всего мира, Живущие Рядом...
- Ты должен пойти с нами, мальчик. Тебя уже ждут, - сказал Живущий, притворяясь человеком, но слова доносились со стороны того из двоих, который не шевелил губами - и Сиборки не поверил. Сделав рукой жест отрицания, он медленно попятился - потом, отбросив в сторону всякую осторожность, развернулся и побежал - в колонну, вверх по лестнице, в свою комнату - там он будет в безопасности, Живущим Рядом нет воздуха в том месте, где находилась Серебряная Флейта - но лестница всё никак не кончалась, ступени кричали и застывали ледяной коркой, а перила, стоило лишь к ним прикоснуться, взрывались огромными грибами с ухмыляющимися пастями вместо шляпок - а потом в толще ступенек замерцали холодные искры, и, приглядевшись, мальчик увидел: там были его отец, мать и сестра, они улыбались одинаковыми губами и одинаково покачивали пальцами - туда-сюда, туда-сюда - и ступеньки трескались и хрипели в такт этим неторопливым движениям - туда-сюда, туда-сюда... Несколько раз Сиборки оступался и падал, его колени и руки были все в порезах - но стиснув зубы и шипя от боли, он поднимался на ноги и снова начинал идти вверх по лестнице, к Серебряной Флейте, к теплу и уюту - там его комната, там он будет в безопасности, там его ко...
- Тебя ждут, - повторил Живущий Рядом, и оказалось, что Сиборки никуда не уходил, и тёплая капля крови шмякнулась на серый пол перед ним - он вскинул голову вверх и увидел Бессильную Силу - ладонь не смогла остановить нацеленный в неё меч, и липкая красная кровь капала с потолка - пронзённая мечом ладонь истекала ею, захлёбываясь беззвучным криком, и Сиборки закричал тоже - но не услышал себя, потому что пришла тишина - а когда она ушла, он оказался сидящим на чёрном камне, прикованный к нему цепями, и ядовито-зелёные виноградные лозы смыкались у него над головой, источая нежный аромат свежепролитой крови, и живые цепи медленно ползли по его телу - холодные и жадные, они тёрлись и тёрлись о кожу, заставляя её отзываться частым бешеным пульсом, и мечи прорастали сквозь виноградные лозы - и на эти мечи были нанизаны отрубленные ладони - левые, только левые - ладони мужчин и женщин, широкие и узкие, маленькие и большие, с пальцами тонкими и нежными, заканчивающимися красивыми овальными ногтями - или короткими и толстыми, с квадратными кончиками... Руки были живые, они шевелились, пытаясь сползти с мечей, и двигали пальцами - но у них ничего не получалось... А потом раздался короткий вскрик, и почти затянутое виноградными листьями небо окрасилось багрянцем - это Конь Беды догнал убегающее солнце... И в мир пришёл мрак, он жил везде - а больше всего его было под ногами мальчика - и посмотрев вниз, он увидел, что там нет ничего, кроме чёрного непрозрачного гладкого стекла, такого скользкого, что даже пушинка не могла на нём удержаться - скатывалась к краям... А под стеклом была огненная пропасть - Дом-Огня-Без-Крыши-И-Пола-Дом-Где-Плачут-Камни, называемая ещё Вечный-Дом-Улыбки-Пожара... И по ровному стеклу, точно это была привычная им земля, медленно, так медленно, что казалось - они застыли навеки, ползли две чёрных длинных змеи с человеческую руку толщиной, две змеи, которых звали Быстрота... И у змей были глаза Живущих Рядом. Мальчик, забывший своё имя, посмотрел в них - посмотрел взглядом - откуда-то он знал, что тот может убивать, и непременно убьёт этих змей - хотя бы вон ту, большую и толстую, с вживлённым под подбородок серебряным треугольником...
Взгляни... в глаза... розы...
Он смотрел и смотрел, пока не стало больно векам и из-под них не потекла какая-то вонючая и склизкая жидкость, норовя заползти ему в рот - и мальчик понял, что бронза его глаз стала липким золотом... А ноги его стали каменными копытами, и стекло уже начало трескаться под ними - точно тонкий лёд под ногами неосторожно ступившего на него человека - и трещины, как круги по воде, расходились всё дальше и дальше, и из них вырывалось синеватое дыхание огня - иссушающее дыхание, испепеляющее дыхание, убивающее дыхание... Глаза змеи притянули мальчика - и он кувырком полетел вперёд, и ещё вниз, кажется, тоже, потому что дорога ненависти притянула его, и чёрное стекло лопнуло у него под копытами, и двигаясь вниз и вперёд, Конь Беды, который был Сиборки, ещё успел понять, что означал его давешний сон: Вечному-Дому-Улыбки-Пожара надоело видеть, как люди один за другим спускаются к его сердцу, и он сам спустился к сердцу людей - и ещё он успел услышать - издалека, из тонких прозрачных губ по ту сторону жизни:

Взгляни... в глаза... розы...

...Солнце лилось в маленькую комнату с низким потолком и оштукатуренными стенами, входя в неё через распахнутое настежь окно. Дом стоял на крутом обрыве, и плескавшееся внизу ласковое море наполняло комнату неумолчным тихим шорохом. Высокое яркое небо было подёрнуто лёгкой рябью белопенных облаков, и цветущие мальвы поднимали над подоконником ярко-розовые головки.
Нэрко неспешно прошёлся по комнате, чётко печатая шаг по чёрно-переливчатым плиткам пола; не поворачиваясь спиной к чёрному креслу с привязанным к нему мальчишкой-пленником, бросил через плечо:
- Это поражение, Хайрон. Твоё поражение.
- Мы только защищались, - угрюмо возразил его собеседник, узколицый и остроносый маг лет тридцати. - Они напали первыми, без предупреждения.
- Они... Кто - они? - в голосе старшего была насмешка. - Люди, которых твои тмаратенум сочли магами?
- Неправда! Там были маги! - с жаром возразил младший. - Взгляни на мальчишку, Нэрко, у него же явный талант!
- Ах да, мальчишка... Ну и что это доказывает? - астмарахи удостоил ребёнка мельком брошенного взгляда, сам себе ответил: - Да ничего. Ровным счётом ничего... А вот рассказы побывавших в горах Гхай - членов твоей ветви твину, Хайрон! - куда интереснее. Если судить по ним, вы уничтожили целый город. Целый ни в чём не повинный город. Вы спустили на него огонь и землю, и сейчас на месте этого города - только пепел, слой пепла в несколько белосо толщиной. Что ты скажешь на это, Хайрон?
- Они напали, как только увидели нас, - повторил второй маг мрачно. Его чёрные глаза с вызовом глядели с загоревшего угрюмого лица. - Люди и маги, бок о бок... впрочем, не знаю, можно ли их так называть - они двигались чётко и слаженно, не говоря ни слова, и сколько я не приглядывался - так и не заметил того, кто ими командовал... Ты можешь мне не верить, я и сам знаю, что этого не может быть - но это выглядело так, словно кто-то невидимый неслышно говорил им, что делать... Они сражались бок о бок, и меч в руках одних разил ничуть не хуже, чем слово в устах других - но моих тмаратенум было больше, и в конце концов враги отступили... И тогда вперёд выступили другие, непохожие ни на людей, ни на магов - их лица были пусты и страшны, и... знаешь, Нэрко, - Хайрон невольно понизил голос, - на какое-то мгновение нам всем показалось, что их глаза - серебристый текучий металл... Они ничего не делали - просто смотрели нам в глаза, будто прокладывали к ним дорожку, на которую ступала смерть, и заклинания прилипали к нашим губам... а потом они начали падать, падать горстями и рядами, как листья по осени, как куклы на обрезанных нитях... Мёртвые. И мои люди падали вслед за ними. Это не попало в отчёт, Нэрко, но я видел... я сам - видел... он смотрел на меня всего миг, не больше - но я почувствовал ужас, Нэрко, такой ужас, какого не испытывал ещё никогда в жизни... Я услышал, как где-то далеко размеренно идёт по камням палка слепца - и холод проник в мой разум... И если бы Эсаар не выстрелил... насмерть перепуганный мальчишка - не выстрелил... я был бы уже мёртв, мёртв, как и мои люди... Ты не видел этого города, Нэрко... Я не смог удержать моих тмаратенум, в них словно что-то вселилось - они уже не владели собой, они жаждали крови и разрушения... Это город виноват, астмарахи... Город - и те, кто его населяет... населял. Я не знаю, что они были такое, не знаю - и не хочу знать - что-то извращённое, нездешнее, бесконечно чуждое нам... Я помню, как они умирали. Горящие статуи с бесчувственными каменными лицами бросаются на тебя - молча, не издавая ни звука - и не желание жить двигает ими, а безумие ненависти и желание забрать с собой в смерть ещё одного... вон того, который стоит рядом с тобой - и они умирают, сомкнув обгорелые пальцы на горле врага, и воздух уже не пахнет ничем, кроме мертвечины и пылающей плоти - и ты натыкаешься на взгляд пронзительно-синих, прекрасных в своей нечеловечности глаз... или не синих, а серых... или не серых, а прозрачно-зелёных... Но всегда - мёртвых. Одинаково мёртвых... Я не сумел удержать своих людей, Нэрко. Мы взяли оттуда только несколько книг - да ещё вот этого мальчишку, он лежал без сознания рядом с трупами двоих наших... Но кто бы смог на нашем месте сделать больше? Мы ведь шли за детьми, не за войной...
- Хорошо, что ты наконец об этом вспомнил! - яростно прошипел Нэрко. Он слушал внимательно, не перебивая собеседника - но и без того узкие глаза его превратились в щёлочки и смотрели куда-то за спину Хайрона, ноздри раздувались от еле сдерживаемого гнева, а серебряный треугольник на короткой цепи мерно поднимался и опускался вместе с бурно вздымающейся грудью астмарахи. - Вспомнил о том, зачем тебя туда послали! Я-то полагал, что мой помощник - маг, а не трусливый человечишка, готовый упасть в обморок от каждого стука палки по камням!.. Ты допустил ошибку, Хайрон, и теперь наша твину должна будет приложить немало усилий, чтобы эта ошибка оказалась удалённой как из меру Гильдии, так и из памяти твоих тмаратенум!
- Но Нэрко... - попытался возразить Хайрон и вдруг вскрикнул: - Пленник! Что с ним?!
Мальчик извивался, как змея, в удерживающих тело ремнях, его красивый рот с правильными, чётко очерченными губами безобразно оскалился, выплёвывая хрип вперемешку со странно звучащими словами. Миг - и тело, задрожав, обмякло, широко распахнув невидящие удивлённые глаза.
- Кажется, он умер, - растерянно прошептал Хайрон, машинально, не успев ещё ничего осознать, придерживая светловолосую голову облачённого в чёрное мальчика. - Что будем делать, Нэрко?
Астмарахи молчал.
- Нэрко?.. Нэрко! - обеспокоенно позвал Хайрон и повернул голову - медленно, очень медленно, словно боясь того, что увидит.
...Море, окрашенное в алый цвет уходящим за горизонт солнцем, было похоже на пришедший в мир Дом-Огня-Без-Крыши-И-Пола-Дом-Где-Плачут-Камни...

Москва, декабрь 2000г. AD