Когда-нибудь люди закончатся. Все в мире останется по-прежнему, и точно так же солнце будет сторожко выставлять из-за горизонта рыжую голову, и дороги пойдут своим путем рука об руку, неспешно и чинно беседуя о своем, о дорожном, и под пустыми окнами распустятся мальвы и флоксы, приманивая мохнатых недовольных пчел - а людей не будет. Куда они денутся - неизвестно. Может быть, уйдут на охоту за неистовым зверем, за пламенным солнцем и заблудятся по дороге, а когда поймут это - рассмеются и отправятся дальше, сняв тетиву со своих луков, и звезды будут ехать мимо них в серебряных телегах, а люди - петь им свои долгие насмешливые переливчатые песни... Или все люди станут одним человеком: кто ушами, кто руками, кто бровями, а кто и вовсе носом; и когда этот человек поймет, что остался один во всем свете, то ему станет страшно, и он будет плакать, как дитя, боясь близкой ночи, а утром, когда мир проснется, исчезнет и он, только сотни зажженных свечей останутся после него по всей земле - свечей, которые он зажжет, чтобы было не так страшно от темноты; догорят потом и они... А может, люди невыносимо устанут быть людьми и захотят стать кем-нибудь еще, и тогда на распахнутых окнах их чистеньких домиков появятся нарядные занавесочки - с птицами, замками, диковинными цветами... и лишь одного не окажется на этих занавесочках - человеческих лиц...
Когда-нибудь людей не останется. Мир будет, а люди в нем исчезнут. И когда это произойдет, из зеркал - из красивых, гладких, блестящих зеркал - начнут выползать людские отражения. Медленно-медленно, сначала одна голова, потом по грудь, затем высунутся по самую талию, помогая себе при этом руками; и, наконец, выползут все целиком, недоуменно озираясь по сторонам, не умея ни понять, где они, ни что-то изменить в окружающем их большом мире. Так же неспешно они расползутся по пустым людским домам, а потом, когда совсем осмелеют - начнут выходить на улицу и притворяться людьми, расхаживая по тротуарам, белые отражения с отстраненными безмятежными лицами - по тротуарам, вымощенным разноцветными плитками - медленно и серьезно, словно выполняя какую-то важную работу... Они будут гулять, не замечая друг друга, проходя друг друга насквозь; подражая людям, они будут кланяться время от времени - перед пустотой, не видя, что на том же самом месте, где стоят они, уже услужливо гнет спину другое отражение - рука пройдет сквозь руку, голова сквозь голову, нога сквозь ногу, но никто из двоих не заметит этой невольной встречи и, распрямившись, они зашагают каждый в свою сторону - одинокие и уверенные в том, что иначе не бывает... У них будет свой язык - для того, чтобы говорить миру, не слыша ответа; язык без слова "мы", и никогда ни один самый пытливый их ум не додумается до простейшего этого слова; у них не будет отражений - последнего бастиона перед наступающим одиночеством, и их тени будут прятаться между домами, боясь встретиться взглядом со своими хозяевами.
А потом к одному из отражений придет ветер, тот самый, что был рожден еще на заре мира. Он явится нежданым странником, высоким, тощим, замерзшим и усталым, с побледневшими волосами и белым, как сахар, лицом. Ежась, он будет кутаться в рваную пеструю шальку с бахромой, и взглянув в его глаза, отражение увидит в них высокое лиловое небо, присыпанное песчинками звезд, и идущий с неба снег - мягкий-мягкий, белый-белый, пушистый-пушистый... Ветер застынет на пороге, не решаясь ступить в комнату, и за его спиной будут ночь и холод, вечная ночь и не менее вечный холод, и ничего больше.
- Кто ты? Что тебе надо здесь? - удивится отражение, но ветер не ответит и не двинется с места, все так же молча стоя в дверях и редко моргая заиндевевшими глазами. А снег в них будет все идти и идти, сыпаться неспешно и ласково, одевая весь мир пеленой белизны и безмолвия, и под конец отражению покажется, что оно тонет в этих глазах, в этом неярком снеге, и вот-вот уже не останется ничего, кроме лилового неба, роняющего белые крупинки, и тогда оно вскрикнет еще раз, хрипло, точно защищаясь:
- Кто ты?..
Я ветер, без слов ответит гость. В моей душе есть только зима, и я странствую по свету, пытаясь найти дом, который согласился бы меня впустить, и очаг, который поделился бы со мной теплом и согрел меня. И отражение очень удивится, потому что ветер станет первым, кто с ним заговорил, и не сразу найдется, что ответить. И ссутулившийся странник будет терпеливо стоять в дверях, ожидая его решения, и в дом потихоньку начнет вползать ночной холод.
Ну что ж, входи, скажет отражение наконец. Вот тебе кресло - садись; вот тебе очаг - грейся... И ветер войдет в комнату, устроится в кресле и придвинется к огню - так близко, как только возможно, и даже протянет к нему заледеневшие ладони; но пламя отшатнется и спрячется от него в самый дальний уголок очага, став маленьким и жалким, потому что в глазах ветра по-прежнему будет идти снег.
Что это, испугается отражение. Такого никогда раньше не было, отчего оно так?.. Но ветер не ответит - лишь зябко поведет плечами да поплотнее закутается в свою шальку, продолжая зачарованно глядеть на огонь. И от его взгляда тот начнет гаснуть - тихо-тихо, медленно-медленно, искра за искрой, уголечек за уголечком... А когда огонь умрет, в комнату придет тьма.
Мне очень жаль, все так же безмолвно пробормочет ветер. Мне очень, очень жаль - я не нарочно, правда... Не нарочно, согласится отражение. Мне уйти, спросит гость, приподнимаясь в кресле. Нет, не надо, ответит хозяин. Садись...
И будет молчание. Долгое, как сама вечность, как падение капли в замерзшей клепсидре - лишь мертвая ночь за окном, лишь колкие звезды на небе, лишь танец сестер их, снежинок - и двое в домишке-скорлупке плывут по волнам тишины.
Может... если бы я посмотрел в твои глаза... а ты не побоялся бы... и захотел меня согреть, захотел всей душой... не скупясь, ничего не оставив себе... - начнет говорить ветер, а потом смутится и умолкнет, жалея о том, что уже успел сказать. Да, знаю, вяло откликнется отражение. Потом еще помолчит и спросит: ведь это же не дело, когда кто-то остается один на один со своей зимой, правда? И ветер ничего не скажет в ответ - лишь подберет под себя ноги да дыхнет на ладони, чтобы они хоть немного оттаяли. И тьма в комнате станет чуть-чуть посветлее - ровно настолько, чтобы отражение смогло взглянуть в глаза ветру и увидеть там зиму.
Ну как, промолвит оно немного погодя. Тебе уже лучше? Не знаю, пожмет плечами ветер. Это все так странно... По-моему, из меня вышел хороший костер, гордо скажет отражение. Надеюсь, его хватит, чтобы ты согрелся. Костер?.. - не поверит гость. Но ведь это зна... А, не дури, махнет рукой беззаботный хозяин. Тебе будет тепло, а я сделал свой выбор сам. Как знать, может, ты когда-нибудь тоже сумеешь кого-нибудь отогреть.
И снова будет молчание.
Что это, неожиданно спросит отражение. Словно там, на улице, плещется вода... Это оттепель, охотно пояснит ветер. А капли, падающие в воду? - продолжит расспрашивать хозяин. Это людские души, ответит гость. Когда-то они были людьми, а теперь стали птичьими слезами, и птицы роняют их на землю, чтобы они снова вернулись в этот мир... А-а, протянет отражение. И потом спросит: интересно, а я стану чьими-нибудь слезами, когда догорю? Конечно! - утешит его ветер. Ты ведь согрел меня - значит, ты человек. Ты непременно станешь птичьей слезой, пусть даже самой крошечной...
И отражение улыбнется, услышав эти слова. А потом оно вздохнет, рассыплется на мириарды крошечных осколков и осядет к ногам ветра кучкой искрящейся пыли. И всю ночь вместо мелкого жалящего снега с сизого неба будет идти крупный тяжелый дождь.
А наутро отражения проснутся людьми. Они увидят друг друга так же ясно, как до этого видели прочий мир, и очень удивятся, поскольку накануне вечером ничего похожего на свете не было. Но видеть другого - еще не значит видеть в другом себе подобного, и поэтому люди окажутся одиноки - не менее, а возможно, и более, чем раньше, когда они были просто отражениями. Несчастные и продрогшие, они будут бродить по улицам, шарахаясь друг от друга, не узнавая друг друга, и взглянувший им в глаза ветер увидит там старых знакомых - зиму и сыплющийся с неба пушистый нестрашный снег.
И тогда ветер испугается в первый раз за все время, что прошло с зари мира. Он будет метаться между людьми, хватать их за плечи, трясти и выкрикивать что-то бессвязное, но они выскользнут из его пальцев, не услышат его слов и ответят ему лишь недоумевающим взглядом. Их души оденутся морозным туманом, их волосы порастут инеем, а взгляд будет столь холоден и неподвижен, что пламя свечей застынет на фитильках сероватым прозрачным льдом - и наконец выдохшийся ветер остановится посреди площади и промолвит беспомощно и еле слышно:
- Люди, вы же вымерзнете поодиночке... Что ж вы никак не прозреете, не пытаетесь согреть других...
Но на него снова не обратят внимания - ведь каждый сочтет, что холодно бывает только ему, и поэтому никто не примет его слова на свой счет. И они будут бродить по тротуарам, жадно ловя воздух побелевшими губами, и грезить о своих прекрасных мирках - таких ярких, чистеньких, уютных и пустых, возвращаясь мечтами к тем блаженным дням, когда по улицам еще не ходили омерзительные двуногие, все испоганившие своим присутствием.
- Хорошо, - вздохнет ветер. - Если вы сами не умеете - встаньте в круг и возьмитесь за руки; я попробую разжечь костер для вас всех - может, тогда вы научитесь не мерзнуть...
Но люди не услышат и этих слов, потому что не поймут, как можно согреться у костра, который горит и для кого-то еще. Не поймут они и того, как можно делиться теплом, когда его не хватает самому, и ветер потратит очень много усилий, чтобы уговорить их хотя бы встать в круг - просто так, не придавая этому действу никакого особого смысла. На это люди еще согласятся, но когда он велит им взяться за руки - они не смогут. Они посмотрят сначала на него, потом друг на друга, и в их души придет такое отвращение при виде себе подобных, что каждый из них скорее согласится умереть, чем коснуться руки другого. И тогда они полезут в карманы, достанут шелковые носовые платки и протянут их концы соседям.
Так они и будут стоять - долго, очень долго, почти столько же, сколько длится вечность. Пламя в центре круга родится и тут же умрет, не в силах жить без того огня, что пылает в душах людей, и солнце навсегда уйдет с небосвода, словно переспевшее яблоко, что наконец-то упало с родной ветки, а люди будут все еще стоять и мерзнуть, закутавшись в ледяную броню своего одиночества, со снегом в глазах и зимой в душе. И когда на мир сойдет тьма, они очень обрадуются, потому что во мраке невозможно различить лицо стоящего рядом, а значит - можно притвориться, что его и вовсе нет, а мир так же чист и прекрасен, как раньше... Они будут стоять так всю вечность напролет, бесконечно довольные своей участью, привычные к своей темноте и своей зиме - и когда-нибудь звезды сжалятся над ними и наконец перестанут выходить на лиловый небосвод...

Санкт-Петербург, август 2002г. AD