Центральная площадь города — его основа, а когда этот город — столица, значение этой площади сравнимо со значением королевского дворца. Именно на площади совершаются важнейшие торговые сделки, заключаются и нарушаются договоры, строятся коварные планы.
Центральная площадь Брандгарда испокон веков была сердцем империи. Расположившийся на ее территории рынок считался крупнейшим на западе и, если чего- либо нельзя было купить на рынке Брандгарда, то этого нельзя было купить нигде. Торговые ряды, лучами расходившиеся от огромной бронзовой статуи всадника, вероятно, какого-то великого императора, были полны народа. Кого только можно встретить между богатых, обшитых сукном лавок рынка! Здесь были и усыпанные драгоценностями в дорогих атласных одеждах аристократы империи, ищущие себе дорогостоящие благовония или модные одежды, и вечно незнамо куда спешащие бородатые гномы с огромными вещевыми мешками за плечами, и подвыпившие, неотесанные наемники, ищущие кому бы продать свои клинки, и кухарки, покупающие молоко для своих хозяев. Шум стоял неописуемый, говорили все вместе и одновременно на всех известных и неизвестных языках мира. Окружена была площадь добротно сработанными трех- и четырехэтажными домами, блистающими архитектурными изысками. Над всем возвышалась башня ратуши, шпилем упирающаяся в небо, а на ней громко и гулко отбивали час старинные часы, подаренные гномами еще при прадеде нынешнего императора.
Презрительная улыбка скользнула по его лицу, когда он оглядывал этот пестрый рынок. Людишки... копошатся, снуют по своим мелочным делам, торгуются, вопят друг на друга и спорят с каждым встречным. Из веков в века они жили одним и тем же. Да, их поселяли в огромные дома; да, они ограждены от страхов всех тремя рядами высоких стен; да, они ныне не страдают от голода, холода, боли. Но ныне и вовеки в душах их будет царить культура бескультурья, волей масс, правящая ныне везде. И всегда они будут глядеть на соседскую корову, лавку, усадьбу, чужую страну с завистью и мелочным презрением. Мысли их серы и однообразны, и мысли одного ничем не отличаются от мыслей другого, в какую бы часть города ни загляни, какую бы дверь ни открой. А по вечерам почтенные граждане будут собираться у кого-нибудь на кухне, напиваясь до фиолетовых кругов в глазах, а изощренная в своей утонченности молодежь будет всю ночь трястись под адский грохот армейских барабанов, ненастроенных скрипок, и пьяный голос очередного озверелого от похмелья менестреля — кумира трех коротких дней.
Он еще раз обвел глазами площадь, незаметно щелкнул пальцами и, развернувшись спиной к ратуше, начал удаляться по какой-то незначительной улочке, задевая прохожих своим фиолетовым плащом с алым рисунком, разительно отличавшимся от серых одежд горожан.
А за спиной его белыми искрами зарождающейся боли полыхнуло темное пламя, факелом устремившееся в небо с середины площади, сметая прилавки, жителей и лошадей. Темно-красное, взявшееся из неоткуда пламя, осветило скорченные в последней судороге лица. За что? — За то, что были вы лишь серой массой, достойной участи скота. Достойны были... есть ли право судить? — Да даже если бы и не было... Он удалялся по узкой улочке с нависающими над мостовой балкончиками и окнами, а за спиной его бушевал пожар, неся гибель тысячам тех, кто был... стоял или ходил по площади.

…Вырви же когтями душу, растопчи ее ногами...

Тремя днями позднее на очищенной от руин и трупов площади, с засыпанной на скорую руку песком воронкой от взрыва, стоял деревянный постамент. Вокруг него колыхалось и шумело море голов. Люди собрались на этой площади, преодолев страх, чтобы послушать, что же скажут власти о том ужасе, что свершился в Брандгарде. Обыватели расположились на площади, на улочках, даже на крышах домов. На их серьезных и задумчивых лицах написано было ожидание и горечь утрат. Хотели ли они предотвратить возможность повторения такого кровавого ужаса. — Нет, они с пеной у рта доказывали друг другу, вставляя через слово бань, что пора бы уж разделаться с этими Темными. Они бесновались и кричали, взывая к крови и возмездию. Но замолчали, когда на помост взошел человек, облаченный в сияющие белые одежды. С золотой короной на челе император был непростительно молод для своей ответственной должности, лет ему было двадцать пять – двадцать восемь, русые волосы его ниспадали на широкие плечи, а в руке он держал, нет, не меч, — зеленую ветку. И заговорил он глубоким и красивым голосом:
— Возлюбленные дети мои, грустно мне и больно, ибо знайте, что три дня назад многие добропорядочные и достойные горожане славного города Брандгарда погибли, пав жертвой взрыва, созданного темной магией ненавистного всем Светлым, закоренелого во лжи государства Ангимана. Но теперь, видя жажду правды и справедливости на ваших добрых лицах, не побоюсь сказать я вам, — быть войне. Ибо Свет будет отвечать ударом на удар, карая греховных и неправедных каленым железом; и выжжем мы гной и разложение с земель ближних и дальних. Справедливою местью Света утопим мы богомерзкую Тьму в их крови. Ура, говорю я вам, быть войне!
— Война… — послышались разрозненные голоса в толпе.
— Свет отомстит, — вскинул сжатый кулак к небу император.
— Отомстит! — и уже тысяча сжатых кулаков поднялись в воздух.
— Мы — добро — устраним зло и всех тех, кто против нас. Говорю я — смерть.
— Смерть! — неистовствовала, потрясая кулаками, толпа.
— Кровью восстановим мы справедливость! — гремел император.
— Кровавая справедливость! — скандировала толпа.
— Свет победит! —гневный голос императора пересилил толпу.
— Свет! Свет! Свет!!! — разносился дружный многоголосый хор, обезумевшей толпы.

... Выколи глаза и чувства, чтобы видеть не сумел я, чтобы в этой страшной сказке не укрылся за словами...

На восточной стене города высилась Надвратная Башня, сияя золотом в лучах заходящего солнца. Ярко полыхал воздетый над шпилем серебристо-белый флаг империи. По пыльной, дороге, заваленной мусором из города, выезжали закованные в сталь и белый шелк рыцари Света. Многоцветными бликами переливалось солнце на зачищенных стальных их доспехах. Уверенностью и силой светились их гордые лица. Они ехали на Священную войну во имя Света. Убивать. Убивать, ибо в убийстве видели они служение свое, ибо если Зло наносит удар, то Добро должно сковать силы свои в кулак и отомстить. Убивать.

... Чтоб ответом болью страшным не нашел себе забвения...

А на севере, в холодных и занесенных черным от копоти снегом степях, где вечная ночь не сменяется восходами солнца, и небо вечно затянуто черными тучами, к войне готовилась другая армия. Они тоже готовились защищать свой дом. Эти копали укрепления, возводили стены, стояли в дозорах, закрывая те земли, что внушали смертный ужас даже им. Мертвые. Души тех, кто умер, не сумев простить, и затаивших зло в смертные оболочки скелетов, призванные темной некромантией, тянулись к Властелину из могил, выбираясь из сухих склепов. Ибо умершие со злом, злыми будут и после смерти, и деяния их, забытые в прошлом, будут частью будущего. Они шли убивать. Убивать.

…Отберите силу воли, и, покорностью презренной, слугой серым сотворите, чтоб не знать мне своей мысли…

По пыльной закатной дороге двигались из города всадники в белом, а с обочины на них смотрели восхищенные горожане. Кухарка с расплывающимся от гордости и восхищения лицом — ее сын служит в войсках. Мещанин в потертом тряпочном сюртуке с тростью — они защищают его деньги. Молодое, почти детское лицо с сияющими от восхищения глазами — он тоже скоро станет солдатом. Морщинистая старушка, молящаяся за солдатиков, чтобы их не убили (ее мужа зверски зарубили орки). Незаметный статный юноша, с глубоко посаженными глазами; - такой же как все? Но нет, в его глазах нет восхищения. Он смотрел на колонны проезжающих войск, и в его совсем немолодых глазах была только скорбь. Он смотрел в лица воинов прямо и уверенно, а они отводили глаза. Читали витрины, усердно бормоча названия, громко переговариваясь, друг с другом. Они не видели. Но нет, один из воинов видел.
Он, старый рыцарь империи, сидел на высоком стройном боевом коне с золотистой попоной, и он видел эти глаза. Он чувствовал себя, возвышающегося на боевом коне в доспехах, сотканных из гордости десятков поколений воинов, бесконечно ниже и ничтожнее этого незаметного юноши, с глазами, видавшими вечность.
... Ты понимаешь меня? Ведь ты ошибаешься, ведь на твоем пути ничего нет, ведь на конце его боль, красной пеленой закрывающая глаза, и склонившиеся над твоею могилою товарищи, сожалеющие о безвременной кончине. Отряд не заметил потери бойца...
... Но кто же будет защищать их, беззащитных жителей, жен и детей. Кто? Как могу я позволить идти себе к чему-то далекому и доброму, когда рядом со мной и на моей совести будет кровь...
... Тебе сорок лет, ты побывал во многих войнах и скажи, ты ведь знаешь, ты боишься сознаться, что столько же войн, прожитых и прочувствованных тобой потом и кровью, оплаченных страхом и ужасом, когда ты, не жалея себя, силами своими ограниченными, ты защищал свою родину, столько же войн, кровавых и беспощадных, оплаченных пьяным азартом бешеного сражения, войн ты разрушил родину чужую, в войнах этих и во веки веков вовсе не повинную. Ведь если бы ты не позволил себе атаковать, аки голем какой-нибудь бездумный, то ведь, понятый и уважаемый или презираемый и охаянный, ты не стал бы ведь и защищаться, ибо не нужно это уже бы и было...
... Но учитель, ведь если мы не атакуем, то это же не остановит вражеской атаки, без захватнических войн мы в конце концов падем, будто прах земной, ветром развеянный, по безвременью вечности...
...Но если же никто не позволит себе атаковать, будет ли надобность кому-нибудь защищаться?..
... Но что же заставит их тоже не атаковать...
... Вера, ученик мой, остановит тех, кто не верит, ибо если свято веруешь ты, что зла не будет, то да воцарится на истерзанной земле царствие добра вечное. И верой твоей остановленные, станут враги твои братьями твоими не названными, аки — два цветка, что на одном стебле будете вы друг с другом.
... Но как победить мечи их верою одной...
... Увидишь ты сам, поняв и простив, ибо не бывает зрения без прощения, без понимания...
Лицо ученика озарилось детской смешной улыбкой, расправившей старые шрамы и морщины. Учитель протянул ему по-юношески худую руку, воин с легкостью оперся на нее и спрыгнул с коня, звякнув не нужным более мечом, и они зашагали прочь, учитель и ученик.
— Эй, Хью, ты что же дезертир и трус. Это нагло, клянусь плешивой бородой нашего косоглазого архимага, — загоготал проезжавший солдат.
— Ушел как трусливая баба с этим слюнявым юнцом, — подхватил второй. Звон меча, вылетающего из ножен: “Не называй так учителя”. Рука, плавно опускающаяся на гарду “Убери, не слушай их, будь собой”. Звон падающего на песок лезвия: “Прости...”
И они идут по дороге, ученик с наивным восхищением смотрит на учителя, а тот, вновь и вновь переживает прошлое, будто сталь на ране, тихо говорит, так чтобы на веки это легло в душу ученика, чтобы никогда не стерлось:
— Нет. Нельзя. Убивать. Ибо. Не. Свет. И. Не. Тьма. Это… Но. Лишь. Зло. А. Добро. В. Том. Чтобы. Понять...

... Вырви же когтями душу, растопчи ее ногами,
Выколи глаза и чувства, чтобы видеть не сумел я,
Чтобы в этой страшной сказке не укрылся за словами,
Отбери же силу воли, будь покорностью презренья...