Деревянный сруб уже хорошенько прогнил и начал проседать. Дерево было некрашеным, сырым и ощетинившимся сучками внутрь комнаты. На эти сучки, как на вешалки, были повешены куртки и плащи. За искривившимся от старости запотевшим окном выла вьюга, кидая иглы-снежинки в стекло, и в щель под дверью. В середине комнаты стоял круглый стол и стулья, на которых расположились, укутанные с ног до головы, съежившиеся от холода фигуры. На столе, как на жестяном блюдце, стояла свечка, освещающая своим тусклым пламенем угрюмые лица сидевших за столом, то и дело выхватывая из темноты, подступавший к нему кусок стены, окно или угол комнаты. Пять фигур, сидевших вокруг стола, молчали и периодически бросали взгляды на дверь.
Когда же дверь со скрипом отворилась, и со снежным дождем в комнату ввалился низкорослый гном, в коричневом плаще, все оживились и уставились на него.
— А, достопочтенный Рад Паландо, здравствуйте, здравствуйте, — заговорил белобородый старец, сидевший в гордом одиночестве в дальнем конце стола, — какие же вы новости нам принесли?
— Брр, — отряхнулся новоприбывший, захлопывая дверь, — плохие. Плохие, Ваше благородие.
— Не может быть? Да как же так могло получиться, — всхлипнул старик.
— Ну, Оло, ты же понимаешь, что мы сделали все, что могли. Мы завалили половину ходов, устроили множество ловушек. Но они, люди, они все равно пробрались к запрятанному Серебряному Трону. Мы вынуждены были уйти. Нет, нет больше у нас его. Люди, люди... Опять они все портят, грабят, уничтожают. Твари они хуже в олколаков.
— Не надо говорить так про всех людей, — звякнул доспехами рыцарь, даже на время этой беседы не снявший шлем.
— Конечно, конечно, — засуетился Рад, — но вы же, лорд Вархарон, принадлежите к числу тех, кто Знает и Помнит. А речь идет о презренных, — о других. О наш трон, трон гномов, мы лишились его, лишились! — Рад со всхлипами плюхнулся на стул, положил голову на руки, сложенные на столе, и умолк.
Гном и хоббит, сидевшие подле него, переглянулись, встали, скрипя досками, дошли до ближайшей стены, открыли незаметный из-за высокого слоя пыли подпол, покряхтев, вытащили огромную бочку и докатили ее до стола. Хоббит пяткой вышиб из бочки толстую нелепой формы пробку, а гном подставил огромных размеров дубовую кружку под прорвавшийся пенящийся поток мутной жидкости. Вскоре наполненная до краев пеной кружка оказалась перед убитым горем Радом, тот просипел: “Умка, Вирен, спасибо вам”, — и начал жадными глотками пить. Все остальные молчали, насупившись. Наконец, когда Рад напился, и с грохотом поставил кружку на стол, Белобородый старец встал и заговорил:
— Так что, говорил ли я вам, скажите, говорил? Что мы исчезаем, знаете ли вы? Помните ли, что в прошлый раз мы собирались под куполом белоснежной залы, колонами подпирающей поднебесье. Что там сейчас? Людской бордель? Очередная пивная этих самых людишек? Почему мы все время отходим и отступаем? Отдаем нашу землю, дворцы и леса? Необходимо сейчас, пока еще не поздно, остановиться и не отходить ни на шаг.
— Да-да, вступила в разговор эльфийка, укутанная в серебристо-белый плащ, — дальше идут Вековечные равнины, и мы не должны отходить. Они презирают сказк у; что же, теперь сказка превратится в их ночной кошмар.
— М?роки, иллюзии, путающиеся тропинки... Надеюсь, вы понимаете, достопочтенные, что этого недостаточно. Теперь придется достать старые кольчуги и мечи, лежащие в старых сундуках с тех лет, когда мы справились с темными. И в ход пойдет оружие, — заговорил рыцарь.
— Прольется кровь, — подняла голову молоденькая хоббитка, — вы хотя бы понимаете, что говорите, Прольется кровь.
— Да, Фисташка, прольется, — вновь заговорил Оло Эрандер, — я знаю, что мы не обнажали мечи уже многие тысячелетия, но пойми, — сегодня Вековечные равнины, а завтра? Завтра — твой дом. Твой. И вам придется уходить куда-то, в горы, в болота! —Наш Серебряный трон! — воскликнул Вирен, вытер выступившие слезы бородой и выпил очередную кружу.
— Но Оло, нельзя не убивать... — слабо возразила Фисташка.
— Нельзя, но надо. Надо!
— Сама посуди, Фис, — вновь зажурчала речь эльфийки, — они, людишки, рассказывают детям прекрасные сказки, о том, как рыцарь-эльф спас невинно осужденную девушку, о том, как прекрасная королева эльфов, я, то есть, вознаградила дровосека, несправедливо обираемого баронами. Сказки! Когда же на деле они в стречают эльфа, как они его называют? Лесной вампир! И пытаются застрелить его серебряной стрелой. Рубят измученные зеленеющие осины, чтобы наделать из них кольев против лесных вампиров. Против эльфов! Мы больше не можем так жить. Я! Я больше не могу так жить. Их двуличие просто ужасает. А мы... Мы уходим в чащобы лесов, вверх в высокие горы, убегая от их ограниченности и упертости, оставляя прекрасные дворцы, сады, фонтаны на разграбление.
— Да-да, я все понимаю, не надо меня ругать, я же... Хотя чего уж там. Из дома нельзя уходить навечно. Лучше уж пусть мы будем защищать его, — зашептала Фисташка.
— Конечно, легко сказать, — продолжала тем временем королева Эманделла, — беря в руки щит и меч, ты уподобляешься врагу своему. Ну и пусть! В конце концов, это мой дом. Мой! И я буду защищать его... Нет, не наступать, но защищать и сохранять. И не надо бояться, что опьяненные победами и упиваясь чувством собственной силы, мы начнем жечь их деревни, мстя за наши дворцы. Этого не будет. Мы просто отстоим свое... Ну, чего вы все на меня так смотрите? Я же не предлагаю затопить этот мир в крови... Да не смотрите же вы на меня. Мне страшно, — она всхлипнула, - но другого пути я не вижу.
— Я рад, — зазвенел набирающий силу голос Оло Эрандера, — что ты, Фенечка, осознаешь неизбежность наших действий, а ты, Эманделла Ланрель, поддержив аешь мою точку зрения. Возможно, мы ошибаемся, но лучше самим совершить ошибку, от которой если и пострадают, то лишь солдафоны, рвущиеся за наживой, чем позволить другим совершать такое преступление, от которого пошатнутся основы мироздания. Другого выхода нет!
— Неправда, Ол, другой выход всегда есть, — тихий голос молчавшего до сих пор эльфа, — вы сами себя сейчас убеждаете в безвыходности своего предложения.
— Ты видишь выход? Я знаю, что нет, поэтому позволь заметить...
— Позволь вначале договорить.
— Изволь, мы все во внимании.
Авендар окинул взглядом комнату. Свеча догорела, слабым своим пламенем, освещая лишь стол и сидящих за ним. С каждой секундой свет слабел и слабел. Стол, сидящие за ним были окружены темнотой сверху, снизу, слева, справа. Темнота неотвратимо наступала. “А ведь если не заменить свечу другой или не подлить в блюдце еще парафина, то скоро свеча потухнет, изгорит дотла, — подумал с удивительной отрешенностью Авендар, — и мы даже не увидим, как сквозняк сдует пепел и пыльцою разнесет его по комнате. Мы ничего уже не увидим”. Эльф вглядывался в лица сидевших за столом. Оло Эрандер сидел, нахмурив брови, готовый вступить в затяжную дискуссию и отстаивать свою точку зрения. Нервно он теребил свою белую бороду. В некоторых странах его называют Дедом Морозом; дети надеялись, что он принесет им подарки, этот добрый волшебник. А неделю назад он получил в плечо арбалетный болт, когда встал в дверях своей башни и попытался не пустить туда охотников за сокровищами. Он бежал, оставив все свои труды и исследования, чтобы грабители смогли развести из бесценных рукописей костер и зажарить на нем мудрую говорящую птицу Кел, которую Оло не успел выпустить. Оло, он раньше боролся с порождениями пустоты, с силами ночи. Но он никогда не поднимал руку на существо, обладавшее не замутненным тьмою разумом. Он никогда не убивал.
Эманделла Ланрель сидела, съежившись в своей накидке, сшитой из струн ветра и голосов трав. Ее дворец, прекрасный дворец, выросший из трав и переплетенных стволов, дворец, заполненный звуками арф и флейт, рай менестрелей, дарующий отдых душе и ее телесной оболочке, дело всей ее жизни, этот дворец стоял в трех дневных переходах от границы. Посвятив свои труды этому дворцу, она не видела, что творится за его стенами. И теперь только начинала осознавать, что, похоже, вся ее почти бесконечная жизнь прошла зря. Она никогда не убивала.
Паладин Вархарон из Гендзинберга, выпрямившись, сидел на своем стуле, и ни одна деталь его металлической амуниции не звякала и не скрипела. Он был неподвижным как статуя. В детстве, он был сыном обыкновенного крестьянина из ничем ни примечательной деревушки, колол дрова, окучивал картошку. В шестнадцать лет к нему попала книжка ”Деяния Старшего Народа”, и он ушел из дома — искать сказочных эльфов. Книгу эту читали многие, но поверил в нее он один, и он один нашел эльфов. Немногие из людей были приняты в поднебесных шатрах, но он был одним из них, одним из благороднейших и умнейших. Всю жизнь свою он защищал мир от порождений ночи, чудовищ без воли и разума. Но поднять меч на разумное существо... Нет, он никогда не убивал.
Рад, Вирен и Умка, двое гномов и хоббит, с детства они — друзья, с детства они чем-то увлечены, с детства они вечно устраивают какие-то смешные шалости. Например, на последнем празднике осени, что проводится на Большой поляне, Рад и Вирен водили между людей закованного в кандалы Умку, предлагая всем купить его в рабство за тринадцать серебряников, а Умка рекламировал себя, рассказывая, что он умеет делать: бить посуду, поджигать курятники, ломать мебель. Конечно, хоббита так никто и не купил. Сейчас они сидели в дальнем углу комнаты и молчали. Они боялись, что мир, который они так любили, изменится. Они боялись, что не будет уж боле звонких праздников на лесных полянах, не будет песен, исполняемых фальшивым голосом под ненастроенную гитару, будет степь, а вместе с ней и пустота. Они никогда и представить себе не могли — поднять руку на ближнего своего.
Фисташка — мирная хоббитка, всю жизнь выращивающая репу у себя на ферме. В жизни никого и никогда не обидела, даже слова плохого ни о ком не сказала. Она тоже, как и все...
Он же, Авендар, жил слишком долго, и память, наполнявшая его всего с каждым годом, болевшая все больше, ибо нет такой силы, которая бы заставила бы поблекнуть те воспоминания, все чаще напоминала о себе. Он... И лишь пепел остался с тех дней, как, впрочем, и воспоминания, но пепел будет развеян, в конце концов, ветром, а осадок в душе лишь затвердеет и станет еще более тяжкой ношей. Как им сказать? — они не услышат. Как объяснить? Им, не задетым злом и страхом, — не понять. Ибо убивать, даже защищая свой дом, — все равно убивать. А они?
Тогда в далеком прошлом, память о котором стерлась у людей, Авендар уже вставал с мечем в руках на защиту собственного дома, и в борьбе за него убивал. И все равно, даже понимая, что он боролся за правое дело, Авендар не мог подавить в себе и заглушить воспоминания, зазубренным кинжалом полоснувшие по его душе. Он не мог простить себе своих действий. Они же не выстрадали в себе этого — они не поймут. Они не услышат, а поэтому он и говорить ничего не будет.
— Да, вы совершенно правы, защищая с оружием свой дом. Защищайте! А я не могу... Прощайте.
Скрип закрывающейся двери и голос Оло, перебарывающий пургу.
— Ну, уходи! А когда ваши леса сгорят, и вам негде больше будет жить, возвращайся с остатками своего народа к нам. Мы примем вас и простим. А понять. .. Ведь ваши леса, что исчезнут, уже не вернешь.